— тот тихо беседовал о чем-то с его отцом, капитаном Тудором, возле их дома. В полутьме юный Войку не сумел как следует его разглядеть, но теперь уверился — это был тот самый рослый воин. Вспомнились разговоры с отцом — капитан рассказал ему как-то о товарище молодых лет, жителе соседнего села, пропавшим без вести, еще когда сам Боур по чужим краям кочевал, иноземным королям и герцогам служил. Морлак — вот как звали, вспомнил Чербул, того отцовского товарища.

Причиной всех несчастий Морлака был могущественный и алчный великобоярский род, владения которого соседствовали с угодьями его села — панские маетки заглатывали земли крестьян, год за годом, неотступно и неотвратимо, как удав — кролика. Боярин — глава того рода — убил отца Морлака, тогда еще молодого войника, забрал к себе и сделал своей наложницей сестру, прогнал мать с остальными детьми, еще малыми, с семейного надела. Это было в годы княжения братоубийцы Петра Арона; суд господаря одобрил боярский произвол. Морлака, когда это случилось, дома не было, старший сын беспечно гулял в фелюге вдоль турецких берегов с ватажкой лихих добытчиков. Вернувшись в родные места, Морлак убил боярина и исчез. Время от времени потом объявлялся в Четатя Албэ, по слухам — стал атаманом многочисленной разбойничьей шайки, обретавшейся в кодрах, где-то между Штефанештами и Сороками. Простые люди о нем плохого не говорили, простых он не трогал. Бояре, купцы и паны ненавидели.

Войку мог верить этому человеку. Перед ним, конечно, был лотр, да не обычный, какие у Штефана- воеводы висели на всех дорогах, и князем над этими грабителями его, верно, называли не напрасно. Кто мог знать, как ожесточила его злая судьба, какими делами мстил людям мнимый скутельник за учиненную над ним неправду, сколько вместе со злыми душами загубил невинных? Простых людей князь лотров не обижал; но на то он и был князь, да и что у убогого возьмешь, к чему на него нападать? Разные чувства теснились в душе верного сотника господаря Штефана, великого истребителя лотров. Однако, что ни говори, этот человек был товарищем его отца, он выручил как-то самого Войку в опасной передряге. А общая опасность, нависшая ныне над всем народом Земли Молдавской, роднила сегодня их всех.

— Баде Морлак! — проговорил Войку, вставая. — Я раз, что встретил тебя.

Князь лотров, поднявшись на ноги, по праву старшего обнял сотника. Видевший это Михай Тимуш ничем не выказал удивления; старый боярин неизменно верил своему молодому земляку.

Отряд продолжал путь. Уже спешили над ними на юг оповещенные своими о грядущих пирах огромные, тяжелые вороны, и стаи их все чаще бросали на старый шлях зловещие тени. Уже доносили буйные и жаркие ветры лета до торопящихся к битве воинов зловещие хлопья сажи и пепла с бушевавших где-то пожаров. И не встречалось теперь человеческого жилья или поля, не тронутого огнем; только церкви еще стояли кое-где над пепелищами, нахохлившись под серыми кушмами своих высоких крыш.

Услышав отдаленный свист, Морлак предостерегающе поднял руку. Отряд придержал коней; въехав шагом на небольшую поляну, воины увидели двоих мертвецов, сцепившихся в последней схватке, да так и застывших навек, — молдаванина и татарина. Пальцы войника, в спине которого торчал кривой нож, сомкнулись на горле задушенного им в последнем усилии ордынца. Вокруг обоих валялось разбросанное оружие — два колчана, копья, сабли, щиты.

— Надо бы похоронить, — молвил боярин Тимуш.

— Погоди, твоя милость, — остановил его Морлак.

Проехав еще несколько шагов, все увидели вторую поляну, побольше, заваленную мертвыми телами, большей частью — татарскими. Бой, видимо, случился недавно; с раскиданных как попало трупов, тяжко хлопая крыльями, с недовольным криком взлетело несколько воронов и расселось на ближайших деревьях, ожидая, когда живые уйдут.

Хоронить столько павших Войку и его люди уже не могли; надо было торопиться. Молодой сотник дал знак продолжать путь.

— Собрать хотя бы оружие, пане капитан, — напомнил хозяйственный Переш. — В войске оно многим пригодится.

— Есть кому этим заняться, парень, — усмехнулся Морлак. — Наше дело — поторапливаться.

Войку давно был уверен: за его отрядом, впереди, а может, и по бокам, по тайным лесным тропам следуют ловкие, легкие на ногу и храбрые подданные Князя лотров. Они подберут оружие павших и все, что осталось при них мало-мальски ценного, а погребение справят звери и птицы, дожди и снега.

Шлях был узким, ехали больше парами, с теми, с кем лучше сошлись по прежнему времени или в нынешнем подорожье: Войку — с Фанци, Тимуш — с Ренцо деи Сальвиатти, Клаус — с Перешем. Секей Варош лучше всех пришелся по душе Жолде, давнему жителю Семиградья, сыну боярина из малых, служившего когда-то покойному государю Петру и сложившего голову в бою с людьми Штефана-воеводы. Замыкающим ехал Морлак; на попасах — общительный и учтивый, мнимый скутельник во время переходов держался особняком, прислушиваясь, наверно, к тайным вестям, посылаемым его невидимыми соратниками, присматриваясь к условным, незаметным для прочих знакам, оставляемым незримой передовой стражей.

— Много дивного, — говорил Клаус, невольно понижая голос, — в наших землях рассказывают об этих турках благочестивые странники, ходившие в Святую землю. Будто все они — колдуны и волшебники, простые мечи и сабли-де их не берут. Разрубишь такого нехрится хоть пополам, а он тут же опять срастается и машет саблей, как ни в чем не бывало.

— Враки, — отмахивался Переш. — И от сабли мрут, как все люди, и от пули, и стрела их достает, как всех. Из твоего самопала и пятерых бесермен уложить можно за раз.

— А еще, — продолжал немец, поправляя на плече тяжелую аркебузу и стараясь говорить еще тише, — проклятые турки, как рассказывают у нас святые пилигримы, умеют переноситься невидимками за тысячи миль и подслушивать, что добрые христиане замышляют такого, чтобы от них защититься.

— Это уж вовсе богомерзкое вранье! — возмутился Переш. — Сдается мне, друг Клаус, что эти ваши святые, а по-моему — бесерменские лазутчики, турецкое золото отрабатывают и нарочно воду мутят, чтобы христиан во всех странах устрашить, отбить у нас охоту обороняться. Точно так сеют нынче злые слухи торговые греческие гости, идущие из Цареграда.

— Ни за что не поверю! — выпучил глаза честный воин из Нюрнберга. — Какая им в этом корысть? Большой ведь турок грекам — наипервейший враг!

— Это когда было! Теперь греки, которые в Цареграде живут, только и знают, что лизать новому хозяину сапоги. Ты лучше послушай, что видели и слышали мы с паном капитаном Чербулом своими глазами и ушами. Позапрошлой зимой, как ехали мы с четой из нашей Четатя Албэ на бешляг под Высоким Мостом, — пан капитан, его милость, и сотником-то еще не был, простым войником шел на рать по наказу отца, — как ехали мы в тот раз во княжье войско, пристал к нам по дороге купец-грек. Ехал он без обоза, с одним слугой, весь товар свой в двух вьюках вез — пустяки всякие для боярышень и боярынь, благовония и притирания, украшения и зеркала, ларцы там всякие да коробочки. Уж мы-то его добро как следует перетряхнули, когда иноземец показал свою медь.[84] Попросился он с нами будто для безопасности от лотров и на первом же попасе о турках речь завел — какие-де они могучие и неодолимые в бою, как верно-де служит им пан дьявол, которому безбожный султан запродался еще в пеленках, так что господь бог ни за какие молитвы помогать против них своим людям не берется, с сатаной-де связываться не хочет. И еще говорил тот грек, что твои пилигримы на уши вам вешают, — что бесермена-де ничем убить невозможно, так что биться с ним вроде идут одни дураки, кому не дорога жизнь. Напоминал все подряд — как плохо кончили в войнах с неверными прежние греки-ромеи, а за ними — болгары, мадьяры, ляхи, фряги, мунтяне и многие прочие.

— Так оно ведь и было, — вздохнул Клаус.

— С другими — может быть, да с нами-то повернулось иначе! — с торжеством воскликнул белгородец. — Слушай лучше про грека-купчина, не перебивай. Капитан наш, что вел на битву стяг, его милость пан Молодец слушал-слушал те речи, да и смекнул, что к чему. Велел того грека связать да легонечко попытать. Тот во всем немедля и сознался — как стамбульский бостанджи-баши велел его привести да именем самого царя приказал в землю нашу ехать и страх перед турком по ней сеять. Так и остался тот грек тогда на шляху из Четатя Албэ в Роман, повисши на сосне.

— С нами, значит, бог, — прибодрился Клаус. — И то дело: если ваш государь и его люди этих нехристей били, значит, никакая адская сила за ними не стоит.

— Отныне ты о нашем Штефане-воеводе должен говорить «наш государь». Ибо ему и земле нашей служить едешь.