– Что вы себе позволяете, Веневская? – резко спросил офицер, не переходя, впрочем, на «ты». – По прибытии к месту заключения отправитесь в карцер!
Мура дерзко взглянула ему в глаза.
– Не пугайте! В карцер так в карцер. Но сейчас извольте выслушать меня, господин начальник, до тюрьмы с карцером еще далеко.
– Выслушать? К чему? Я обойдусь без ваших проповедей. И если вы хотите испытывать мое терпение, то я вам этого не посоветую! – рявкнул начальник.
– По поводу вашего терпения, как и иных добродетелей, я не обольщаюсь, – усмехнулась Мура. – И произносить
– Вы угрожаете мне, Веневская? И что же вы сделаете? Начнете забастовку? Хочу напомнить, что телесные наказания никто не отменял и в порядке исключения я могу применить их и к дворянке. Сообразно обстоятельствам, так сказать. К тому же конвой вооружен. Пара выстрелов, пара ударов плетью – и с забастовкой покончено.
Мура вскинула голову.
– Мне прекрасно известно, что забастовки в острогах и на этапах – дело безнадежное ввиду неравенства противоборствующих сторон. Но я хочу вам напомнить, господин начальник, что настроением толпы, в особенности, если это толпа измученных, доведенных до последней стадии отчаяния женщин, очень легко управлять. Вам приходилось бороться с массовой женской истерикой, господин офицер? Поверьте, обуздать ее весьма непросто! А истерика – дело заразное. Завтра, как только этап будет построен, с десяток женщин с криком и плачем упадут на землю, будут кататься по ней, выть, рвать на себе волосы – это устроить не трудно. Уверяю вас, что не пройдет и пяти минут, как весь этап последует их примеру. Причем женщины быстро доведут себя до такого состояния, когда становится безразлично, что будет дальше... Кто-то очертя голову кинется бежать неизвестно куда, кто-то с кулаками бросится на вооруженных солдат. И что вы станете делать с толпой беснующихся женщин? Караульная команда – всего десять солдат и вы. А нас – тридцать пять человек! Будете избивать всех подряд? Это только усугубит отчаяние и ярость. Или расстреляете весь этап на месте? Сложно это, сложно – что потом написать в рапорте начальству? Да и оппозиционная пресса тут же распишет в красках расправу озверевшего от крови палача-офицера над беззащитными слабыми женщинами, оказавшимися в его власти, уж мы, коли выживем, постараемся известить о вашем зверстве редакции всех партийных газет. Ни вам, никому из ваших близких приличные люди не захотят подать руки! Ваша матушка, простите, жива? Ах, жива! Так вот, прогрессивно настроенная молодежь в вашем родном городе будет плевать старушке вслед и писать у нее на заборе: «Здесь живет мать палача и сатрапа! Позор старой шлюхе, породившей на свет чудовище!»
– Веневская, идите вы... восвояси! – прохрипел начальник конвоя. – И подружку свою уголовную прихватите. Видеть ее больше не хочу! И не думайте, что я испугался ваших детских угроз. Можете сколько угодно чинить свои истерики и забастовки, ни черта из этого не выйдет! Но настроение своим тявканьем вы мне попортили. Вон!
– Эй, служивый, веди нас в барак! – окликнула Мура топтавшегося у крыльца караульного, когда они вышли из избы начальника в холодный воздух осенней ночи. – Не кукувать же здесь до утра!
Ася молчала и чувствовала, как у нее стучат зубы.
– Что молчишь? – спросила Мура. – Может быть, остаться с офицером хотела, сальцом полакомиться?
Ася попыталась ответить, но вместо слов у нее хлынули слезы.
На следующий день этап каторжанок дошел до какой-то небольшой реки, на берегу которой конвойные устроили привал и разрешили каторжанкам помыться. Вода была уже совсем холодной, плавать в ней не решился никто, но все равно, немного освежиться было очень приятно. Большинство уголовных, никого не стесняясь, разделись прямо у кромки воды и принялись плескаться.
Ася так не могла и зашла в кусты, где стала снимать с себя одежду. Неожиданно чья-то влажная ладонь закрыла ей рот. Она замычала, пытаясь вырваться.
– А ну, замолчи! Иначе пристрелю и объявлю, что при попытке к бегству... Тихо! Тихо, тихо...
Это был начальник конвоя. Повернув Асю лицом к себе, он повалил ее на землю, ломая ветки кустов, и стал сдирать с нее оставшуюся одежду и белье. Обломанные сучья больно впивались Асе в спину.
Скованная ужасом, она не могла пошевелиться и только с отвращением вдыхала запах табака, кожаной портупеи и мужского пота, которым обдавал ее навалившийся сверху офицер.
– Вот так, не хотела по-хорошему, значит, будет по-плохому, – говорил он, расстегивая брюки. – Все равно выйдет по-моему. С начальством не спорят, мадам. В дамах ты уже отходила, так что дамские капризы лучше бросить. Вот так.
От боли Ася застонала.
– Ну-ну, нечего тут из себя целочку строить, чай не барышня, знаешь, что у людей между ног устроено! Скажи спасибо, что хуже не наказал. А так-то тебе, поди, плохо? Одна приятность.
Ощущая горячие ритмические толчки, Ася чувствовала, как ее обдает мутная волна омерзения, туманящая разум. Закрыв глаза, она повторяла про себя: «Пусть все скорее кончится! Пусть скорее кончится! Да когда же это кончится? Господи, сделай так, чтобы я умерла!»
– Что с тобой? – спросила Мура, когда Ася с трудом доползла до колонны стоящихся каторжанок. – Настенька, что случилось?
Ася молчала, сжав искусанные в кровь губы. Мура поискала глазами начальника конвоя и по выражению его лица сама все поняла.
– Он изнасиловал тебя? Скотина вонючая! Подонок! Ну сейчас я ему устрою!
– Нет! – Ася схватила ринувшуюся было к начальнику Муру за рукав. – Нет, нет, не надо. Все равно, теперь ничего не поправишь. Я не хочу, чтобы все об этом знали...
