Ася поблагодарила и задумалась – а что, собственно, по мнению госпожи Езерской, ей должно пригодиться – пройти курс по истории литературы или разбудить мысль?

Проходил день за днем, и вскоре Асе стало казаться, что так было всегда – камера в тюремном бараке, серая каменная стена за решеткой окна, бледные лица заключенных, а все остальное просто не существует; и роскошный особняк на Пречистенке, и наряды, и бриллианты, и званые вечера, и ложа в театре ей, наверное, когда-то приснились...

Поверка в камерах проходила в шесть утра, но надзиратели каторжанок не будили, а лишь заглядывали в двери и считали спящих на кроватях женщин. После этого заключенные продолжали спокойно спать до восьми часов.

Первой поднималась дежурная по камере, чтобы убраться, вынести парашу, поставить самовар и разделить на всех хлеб. Хлеба заключенным полагалось много – в день по большой буханке ржаного на человека, но политические, не привыкшие к такой грубой пище, обычно не съедали свою норму, а выносили буханки в общий коридор, где их разбирали уголовницы.

Заметив это, начальник тюрьмы позволил политическим получать вместо ржаного хлеба пшеничную муку и отдавать ее в ближнюю деревню для выпечки. Теперь к утреннему чаю в политических камерах подавались свежие белые булки.

В тюрьме было два больших самовара, переданных заключенным с воли, и оба имели собственные имена. Один назывался «Андрей» в честь Андрея Манасеенко, мужа Марии Веневской, обвенчавшегося с ней еще в Москве в тюремной церкви. Он выхлопотал себе право отбывать ссылку в непосредственной близости от каторжной тюрьмы, где содержалась его жена. Поэтому вместо какой-нибудь тихой и благополучной Сызрани или Конотопа, Андрей оказался сосланным в Нерчинские рудники, где ему позволялись редкие встречи с женой...

Второй самовар назывался просто «дядя», так как прислан был в каторжную тюрьму дядюшкой одной из политических дам.

После чая в камерах устанавливалась тишина – все время вплоть до обязательной двухчасовой прогулки перед обедом принято было посвящать чтению и занятиям.

Асе занятия давались поначалу с трудом. Получив однажды от Муры Веневской толстый том «Истории древних философий» Виндельбанда, она чуть не расплакалась – таким безнадежно-мучительным делом показалась ей попытка проштудировать подобную книгу.

– Я никогда не смогу в этом разобраться! – с горечью сказала она.

– Ничего, сделай над собой усилие и поработай! – отрезала Мура. – Твой мозг никогда не имел должной нагрузки и теперь находится, так сказать, в недисциплинированном состоянии. Постарайся пробудить мысль и заставить ее работать! Пойми, если ты не займешь свой ум делом, тебя просто загрызет тоска.

Горько вздыхая, Ася принималась за конспекты. Никогда в жизни ей еще не приходилось так много читать и писать...

Досконально разобраться в древних философиях ей все же не удалось, зато в занятиях по французскому она вдруг стала делать большие успехи и даже попыталась читать в оригинале «Жана Кристофа». Это многотомное издание на французском языке кто-то прислал Муре, но у Веневской французский тоже был далеко не безупречен, книга оказалась ей не по зубам и взялись за чтение Ролана лишь немногие энтузиастки, занимавшиеся языком с Езерской.

Перед ужином заключенным полагалось еще раз выходить на прогулку, а в восемь вечера двери камер запирались на ночь.

К этому времени Ася приберегала для себя какой-нибудь интересный роман, чтобы отвлечься от мрачных воспоминаний, беспокоивших ее особенно сильно в вечерние часы. Ни французская грамматика, ни труды модных философов не давали возможности полностью забыться – Ася плохо понимала слова, которые читала, когда перед ее внутренним взором начинала маячить фигура убитого мужа. Сперва Никита вспоминался живым – то его голос, то шелковистая бородка, то мелкие озорные морщинки возле глаз, то запах одеколона «Бонапарт», которым пахла по утрам бородка мужа... А потом все затмевало видение распростертой на полу окровавленной фигуры. И предсмертный шепот Никиты... Он силился что-то сказать. А она так и не поняла, что... Глаза Аси наполнялись слезами, и книжные строки теряли четкость.

Эти воспоминания так измучили Асю, что она решила по вечерам читать самые увлекательные романы в надежде, что они дадут ей хоть какое-то забытье, смогут ненадолго отвлечь. Александра Адольфовна Измаилович утверждала, что Асе непременно нужно прочесть труды Герцена, Чернышевского и Достоевского – на литературных семинарах Покотилова выказала свою полную неосведомленность по части произведений писателей прогрессивного направления. Асе даже предложили взять в обход общей очереди «Записки из подполья» Достоевского для ликвидации пробелов в образовании.

Но Покотилова, не проявляя должной сознательности, предпочитала читать по вечерам романы Александра Дюма.

Когда ей в руки попали растрепанные, еще не побывавшие в руках переплетчиков томики «Графа Монте-Кристо», у Аси возникло ощущение праздника. Она прятала книгу под матрасом, чтобы кто-нибудь из сокамерниц не прихватил ее прежде времени, и вечерами погружалась в хитросплетения судьбы Эдмона Дантеса, читая порой при свете коптилки до глубокой ночи.

– И охота тебе заниматься подобной ерундой? – спрашивала ее Мура Веневская. – Почитала бы что- нибудь серьезное. Спиридоновой прислали труды Маркса по экономическим вопросам. Хочешь, я возьму у нее для тебя?

– Спасибо, но по вечерам мне нравится читать что-нибудь легкое.

– Но ты забиваешь голову пустыми фантазиями.

– Нет, Мурочка, эти книги помогают перенестись в какую-то иную жизнь, не похожую на нашу.

– Знаешь, а ты стала иначе говорить. Ты сама-то заметила, что уже по-другому формулируешь свои мысли? Ладно, читай, что хочешь. Может быть, это – первая и неизбежная ступенька в твоем развитии. И потом, такие книги и вправду хорошо отвлекают от горьких мыслей. На воле никто и не догадывается, что в тюрьме тоже есть покой и умиротворение...

Но Ася, так и не успев дочитать знаменитый роман Дюма до конца, вновь стала погружаться в долгие