Уголовниц же всегда гнали пешком, и не дай Бог какой-нибудь из них упасть или отстать – можно было нарваться и на плетку. Правда, еще в 1906 году применение плети для наказания заключенных было официально запрещено и за «маловажные проступки» по закону каторжанам грозили лишь розги, но конвоиры предпочитали об этом забывать. Что ни говори, а плеть намного практичнее в оперативном плане...

Но самым страшным для каторжанок были даже не унижения и побои – несчастные женщины оказались беззащитны перед неприкрытым мужским интересом, проявляемым со стороны конвоя с совершенно недвусмысленными намерениями. По установившимся нормам тюремной этики, приставать к политическим барышням было не принято, зато уголовные каторжанки считались во время этапа законной добычей для сильного пола и подвергались двойному давлению – как со стороны охраны, так и со стороны мужчин-арестантов, видевших в женском сопротивлении лишь большую обиду, презрение товарищеского долга и нарушение неписанных тюремных правил. Поэтому многие каторжанки приходили с этапа в место заключения уже будучи беременными...

Пока каторжанок везли в поезде и женщины находились в отдельных вагонах, контакты с представителями сильного пола из числа уголовных были нечастыми и Асе удавалось как-то отбиться от приставаний, хотя она и слышала при этом в свой адрес нелестные речи, что вот, дескать, сучка, нами брезгует, небось, под конвойного офицера улечься прилаживается... Охранники же предпочитали тех арестанток, кто по доброй воле соглашался скрасить им долгий путь.

Но когда тридцать пять каторжанок, из которых половина были политическими, а стало быть обладали определенной неприкосновенностью, вышли из Акатуйской тюрьмы на пеший этап и оказались в полной власти охраны, Ася все чаще стала ловить на себе неприятные взгляды начальника конвоя.

На первом же ночлеге в холодный овин, где вповалку улеглись каторжанки, вошел конвойный и громко объявил:

– Покотилова, на выход! Начальник тебя кличет.

Усталая Ася поднялась и стала пробираться к двери, стараясь не наступить в тесноте на чьи-нибудь ноги.

– Ишь, счастливица, – вздохнула ей вслед другая молодая каторжанка, проститутка по кличке Киска, которая шла на каторгу за то, что опоила и ограбила богатого купца, развлекавшегося с ней на ярмарке (доза сонного зелья оказалась слишком большой и купец отдал Богу душу). – Слышь-ка, служивый, ты меня к начальнику сведи, уж я его приголублю!

– Цыц, бесово отродье. Я вот тебя, шалава, приголублю плеткой, будешь знать, – цыкнул на нее охранник и загремел ключами, собираясь вновь навесить замок.

– Погодите, не запирайте, – попросила вдруг Веневская. – Мне на двор срочно надо. Выведите, сделайте милость.

– Вот же неймется бабам, – огрызнулся тот. – Сейчас начнут ныть – то по нужде их веди, то пить подай, покою нету.

Но разглядев, что обратилась к нему калека-дворянка с изувеченными руками, конвойный смягчился.

– Ладно, дамочка, вы годите чуток, я Покотилову к начальнику сведу, а потом в черед и за вами возвернусь. И чтобы уж последнее хождение нынче!

Асю отвели в чистую теплую избу, где расположился начальник конвоя. Офицер в расстегнутом кителе сидел у стола, на котором была разложена какая-то еда и стоял штоф водки. На палатях у печи для него была устроена постель с высокими подушками в ситцевых наволочках.

– Входите, мадам, – пригласил он Асю, задержавшуюся в дверях. – Прошу. Нам давно пора познакомиться поближе. Присядьте к столу, угощайтесь, – начальник конвоя указал на вареные яйца, крупные куски сала, вяленую рыбу, калач, баранки и яблоки, кучками лежащие на столешнице. – Водку пить будете?

– Водку? Зачем? – спросила Ася, сама понимая, что говорит глупости, и заливаясь от этого краской.

Офицер усмехнулся.

– Да так, с устатку и для знакомства. Посидим с вами, мадам Покотилова, выпьем, закусим, побеседуем, а после – пожалуйте в постель. Тут помягче будет, чем на полу с каторжанками. Вы – женщина вдовая, замужем побывали, стало быть, хорошо знаете, чем в постели можно заняться. Правда, мне известно, что вы мужа своего, покойничка, не поленились самолично на тот свет отправить, но и в этом есть своя прелесть – значит, кровь горячая. Я строптивых люблю.

Ася почувствовала, как ставший шершавым язык прилипает к небу. А начальник конвоя, между тем, попытался набить себе цену и расположить к себе сердце каторжанки:

– Между прочим, мадам, это я распорядился, чтобы никто из охранников вас не трогал – а то бы уже давно стали вы солдатской подстилкой. Тут есть желающие поваляться с вами на соломке, пришлось их приструнить. И теперь, любезная Анастасия Павловна, я хотел бы рассчитывать на некоторую благодарность с вашей стороны. Ну так не тяните, садитесь, берите стакан. Выпьем за знакомство. За близкое знакомство!

К лицу Аси прилило столько крови, что ей казалось – щеки вот-вот лопнут от пульсирующей в них горячей волны. Ей захотелось убежать, но ноги не слушались, как бывает в страшном сне. Вот только красная, обветренная рожа начальника конвоя, маячившая перед ней, была не сном, а страшной явью. Да и бежать здесь, среди бескрайней забайкальской тундры и сопок, было некуда.

«Неужели? Неужели вот сейчас? – запрыгали у Аси в мозгу вопросы (о том, что именно должно вот сейчас случиться, она боялась договорить даже «про себя»). – Господи, не оставь!»

Начальник конвоя встал и, сильно сжав ее плечи, наклонил к ней пахнущее табаком лицо.

– Ну-ну, не ломайся, – прошептал он. – Я не обижу...

И тут в дверь избы как смерч ворвалась Мура Веневская, безуспешно удерживаемая конвойным солдатом. Окинув взглядом комнату – стол, постель с высокими подушками, Асю, обвисшую в руках начальника конвоя, она горько сказала:

– Так я и знала!