Арестантский эшелон медленно полз на восток, от пересыльной тюрьмы к тюрьме, от этапа до этапа. Порой состав с каторжанами по полдня простаивал на запасных путях, пропуская пассажирские поезда или товарняки с важным грузом. На крупных узловых станциях, передавая партию арестантов новой конвойной команде, их выверяли по спискам, отсеивали тех, кто уже прибыл к месту ссылки, снимали с поезда тяжелобольных и умерших.

В вагонах, битком набитых при отправлении поезда из Москвы, становилось все просторнее. После Тюмени, где множество арестантов выгрузили, чтобы гнать их пешим этапом дальше в Тобольск, от состава отцепили половину вагонов. В оставшиеся вагоны перевели тех каторжан, что должны были следовать далее.

Женщин теперь было немного, и всех – и уголовниц, и политических, и добровольно следующих – собрали в одном вагоне. Вообще, чем дальше поезд уходил от Москвы, тем меньше формальностей соблюдала конвойная служба.

У Аси появилась возможность нет-нет да и перекинуться с Мурой парой слов.

– Как бесконечно долго длится наше вынужденное путешествие, – говорила Веневская, кутаясь в теплый платок.

– Да, все везут и везут куда-то, и конца-края пути не видно, – соглашалась Ася. – Даже если вычесть то время, что мы провели в пересыльных тюрьмах, в банях и на запасных путях, дорога уж очень долгая. Выехали в начале июля, а ведь скоро сентябрь... И куда можно ехать так долго? Чуть ли не к Китаю подбираемся.

– Мне стало известно, что нас везут в Нерчинский уезд, – грустно ответила Мура.

– В Нерчинский уезд? И что – хорошо это или плохо?

– Честно говоря, ничего хорошего. Нерчинские рудники – это те самые места, где отбывали каторгу декабристы. Лунин, например, там и похоронен... Ты помнишь, кто он был такой?

– Кажется, какой-то бунтовщик, – не очень уверенно ответила Ася. – А разве там есть женская каторга? Все-таки рудники, это ведь не для женщин... Неужели нас загонят под землю?

– Нерчинская каторга большая. Там семь каторжных острогов, разбросанных в глухих местах по всему Нерчинскому краю на расстоянии 200 – 300 верст друг от друга. А большинство рудников давно заброшены, в них никто с кайлом уже не спускается. Например, на Благодатских рудниках устроена Мальцевская женская каторжная тюрьма. Туда, говорят, нас и повезут. Лучше было бы, если бы оставили в Акатуе, там тоже есть женское отделение, но с начала этого года всех женщин отправляют в Мальцевскую, приказ такой от начальства вышел...

В Ачинске снова поменяли конвойную команду. Новый начальник конвоя производил неприятное впечатление – его колючие глаза осматривали выстроенных перед ним каторжанок так, словно ощупывали и обыскивали их. Впрочем, после осмотра вверенных ему женщин он удалился – в «начальственный» вагон и его долго не было видно. Настоящего обыска так и не последовало. Те из уголовниц, кому удалось правдами-неправдами добыть и припрятать водку и курево, вздохнули с облегчением. Но начальству все равно было не до них – внимание конвоя сосредоточилось на политических.

Перед Иркутском состав с каторжанами простоял на глухом полустанке более суток – прошли слухи, что на иркутском вокзале собралась толпа, жаждавшая выразить свою солидарность с политическими, следующими на каторгу. Конвойное начальство боялось волнений, с которыми ни охрана поезда, ни станционные жандармы не сумеют справиться. Социалистическая бацилла – дело опасное, толпа заражается ей быстро. А вдруг бесноватым молодцам без царя в голове, наслушавшись на митинге левых ораторов, захочется отбить осужденных революционеров? «Ситуация становится непредсказуемой», – шепотом говорили офицеры друг другу. В конце концов, решили переждать, пока демонстранты не устанут стоять на вокзале и не разойдутся сами собой по домам, и тогда можно будет прогнать состав мимо Иркутска без остановки.

Группа молодежи все же пришла из города по шпалам к поезду с заключенными и, заглядывая в окна тюремных вагонов, громко распевала хором: «Беснуйтесь, тираны, глумитесь над нами...» Невольно возникало абсурдное впечатление, что в вагонах они рассчитывают найти этих самых тиранов, а вовсе не представителей политической оппозиции.

Охрана не стала разгонять любителей хорового пения, напротив, позволила побеседовать с политическими каторжанами, приняла передачу, состоявшую из апельсинов, сладостей, книг, чашек, чернил и прочих необходимых мелочей. Визитерам, уставшим от долгого пешего перехода по шпалам, солдаты охраны даже вынесли из поезда ведро чистой воды, чтобы дать напиться.

– А в этот раз конвой ничего, не совсем зверский. Хоть бы он уже до конца нас сопровождал, – говорили друг другу арестантки.

Но за Байкалом, через который пришлось перебираться на пароходе, конвой снова поменяли. Вагон, в котором везли женщин, отправился в Забайкалье вместе с ними в трюме грузового судна. На другом берегу этот, относительно благоустроенный, тюремный вагон прицепили к кое-как собранному из старой рухляди составу, в котором разместили мужчин.

Мура оказалась права. В начале сентября каторжный эшелон дополз до крохотного городка Сретенск, чуть ли не у границы Российской Империи, где из поезда высадили последних каторжан. Теперь предстоял пеший этап в триста верст до Акатуя, деревни, рядом с которой находилась самая большая тюрьма Нерчинской каторги.

Из Акатуйской тюрьмы новую партию небольшими группами должны были под конвоем развести по прочим нерчинским острогам – в Зерентуй, в Кутомар, в Алгачи. Всех прибывших в Акатуй женщин направили, как и предсказала Мура, в Мальцевскую тюрьму, до которой было еще несколько дней пути.

Как ни устали арестантки от двухмесячной поездки по железной дороге, пеший этап до каторжной тюрьмы показался им намного тяжелее. Конвойный офицер, мечтавший побыстрее сбыть осужденных женщин с рук, хотел, чтобы они проходили не менее сорока верст в день. Но женщины, как ни старались, редко могли пройти больше двадцати пяти, поэтому на ночевку приходилось становиться в совершенно неприспособленных для этого местах. Хотя стоянки на этапе, в запушенных холодных бараках, не всегда были лучше.

К политическим преступницам, среди которых оказалось много дворянок, отношение было более уважительное, чем к уголовным. «Политичкам» разрешалось в пути садиться на подводы, при возможности их получше устраивали на ночлег. Политических вообще на каторге принято было называть «господами» и позволять им различные вольности.