в пылу своей культуртрегерской миссии и не заметил, как в деле опустошения сосуда принимал участие на совершенно равнопраммной с нами основе и – ничего! Все было нормально! Когда в конце нашей беседы я спросил, не из степей ли и он тоже, он ответил, что родился на самом краешке пустыни. А диалоги наши были заслуживающими того, чтобы их привести, тем более что они сохранились на моем диктофоне.

Швейцар. М-да-а-а… Наделало беды землетрясение. Но ничего, народ наш трудолюбивый, все поправит, все восстановит. Часто слышу: «Мир спасет красота!» Нет. Мир спасет, нет- нет, не Бог, а труд и справедливость.

Я. А что такое справедливость?

Швейцар. Люби ближнего – вот тебе и справедливость. Помогай другому.

Я. Что самое-самое лучшее в нашей жизни?

Швейцар. Сказки.

Я. А самое-самое плохое?

Швейцар. Смерть.

Я. Самый плохой человек?

Швейцар. Безбожник.

Я. А самый лучший?

Швейцар. Умеющий радоваться успехам других людей.

Я. Самый красивый?

Швейцар. Самый добрый. Он может быть внешне даже уродом.

Я. Самый некрасивый?

Швейцар. Самый жадный. Он может быть внешне очень симпатичным.

Я. Любимое занятие?

Швейцар. Вспоминать все хорошее!

Я. Самое нелюбимое занятие?

Швейцар. Ругать людей! И еще… смотреться в зеркало! Там видишь не то, что о тебе говорят, или не то, что хотелось бы видеть.

Я. Самое-самое трудное?

Швейцар. Самое трудное распознать честную, порядочную женщину. Это так же трудно, как на глаз определить вкус груши.

Я. А самое легкое?

Швейцар. Ничего не делать и стать бедным.

Я. Наших из Малого театра уже всех узнаете?

Швейцар. О! Да, да. Легко узнаю…

Я. Нравятся Вам наши люди?

Швейцар. И да, и нет. Нравятся потому, что, в отличие от всех туристов, они тихие, скромные, послушные. Не нравятся своей скованностью, необщительностью, бедностью, стадностью.

(В вестибюле отеля появилась группа наших вспотевших от жары и утомленных артистов – человек 7–8 с авоськами в руках, туго набитыми самой для нас доступной по ценам зеленью и фруктами. Швейцар приветливо поклонился вошедшим, легонько тронул меня локотком и вслед ушедшим прошептал сочувственно: «Папуасы!» – что не требовало вмешательства переводчика, родившегося на границе пустыни с цивилизацией.)

Я. Кто Ваш любимый герой?

Швейцар. Панчо Вилья. Он мой земляк! (Готовясь к поездке, я заглядывал в кое- какие справочники и в энциклопедию, поэтому надобности спрашивать, кто это, не было, так как знал, что Панчо Вилья (настоящее имя Доротео Аранго (1877–1923 гг.) руководил народным движением в период Мексиканской революции 1910–1917 гт.) О! Это человек! Он был настолько популярен в народе, любим и почитаем, что мог бы стать самым-самым главным в Мексике, ну, президентом даже. Но узнав, что президент должен быть в курсе всех и всяких дел, отвечать за все и вся в стране, отказался от всех чинов и должностей, сказав: «О! Это не моего ума занятие! Не потяну». Это человек! Сейчас политики друг друга унижают и каждый убеждает страну, что он – лучший из лучших, что он, только он все знает и понимает. А Вилья – «не потяну»! Молодец! А еще… жену люблю и ненавижу. Она у меня портниха, хорошо зарабатывает, всем хороша, но любит выпить и… Не знаю, но Вам скажу по секрету, по-моему, один из трех сыновей, черт его знает, может, я и не прав, но… иногда думаю… не мой. О-о-о! Тогда ненавижу ее, но убить не могу. Люблю!

Он заскрипел зубами, зарычал как зверь и буквально «вплеснул» в себя остаток недопитого горячительного.

Я попросил подсчитать убытки. Между барменом, также участвовавшим в нашем «мальчишнике», переводчиком и ревнивым швейцаром состоялся молниеносный митинг, и мне было заявлено:

– Нас никто из туристов никогда не угощал. Мы Вам очень признательны, мы понимаем Вашу широкую русскую натуру и не хотим испортить Ваш душевный порыв. Поэтому договорились сделать так: вы заплатите только за орешки, а так как пиво и водка здесь в отеле стоят в 25 раз дороже, чем в супермаркетах, вы в городе купите такую же бутылочку пива, такую же – водки и отдадите их бармену.

Ударили по рукам, похлопали друг друга по плечам и спине и разошлись как добрые друзья, как в Москве. Здесь, в Мексике, в городе Гуанахуато, как в Москве!

В одной из наших частных бесед мой новый друг рассказывал о своих впечатлениях от наших двух спектаклей:

– «Вишневый сад» – это не о нас. Это о других людях, о другом времени. Их трудно понять. Здоровые, а все чем-то недовольны, нытики! По-моему, все они притворы. А вот «Иван» – это о нас, о теперешних людях. У русских все так же, как у простых мексиканцев, только одежды другие. Не такие все горячие, а проблемы и поступки те же, что и у нас. Артисты некоторые очень уж стараются, пыжатся, потеют, ну прямо как наши артисты! Наши ведь кричат, краснеют, тяжело дышат – это все надоедает! А те ваши артисты, которые не пыжатся, а спокойно рассуждают, тихо плачут, переживают, очень нравятся. Ну, очень! Сидишь как будто не в театре, а дома со своими родными. Хорошо! Сколько разных представлений идут в Вашем театре?

– У нас две сценические площадки – основная и вторая, в филиале. На каждой сцене пьес по 8–10, разных авторов.

– А каких больше – о современных людях или об ушедших?

– Об ушедших больше.

– Не понимаю, как же так? Разве важнее то, что было?

– Нет, конечно. Хороших пьес о нас, живущих, мало.

– Это плохо. Это стыдно. Значит, ваши авторы не знают сегодняшнюю жизнь или не хотят говорить правду. Или просто неталантливые авторы. У нас в городе только один театр играет исторические пьесы, даже русские, конечно на испанском. Я смотрел спектакль под названием «Гроза». Ну, все-все как у нас, и пели под гитару. Ну, как у нас. А в других театрах, их у нас больше десяти, идут спектакли про нашу теперешнюю жизнь. Очень злободневно! Наши зрители часто участвуют в происходящем на сцене – советы дают артистам выкриками, поддразнивают или осуждают поступки артистов. А если на сцене критикуют власти – о-о-о! – это замечательно: зрительный зал тогда превращается в митинг. Успокоить его трудно, иногда даже антракт объявляют, чтобы люди пива, вина или воды попили. Много музыкальных театров. Зрители подхватывают мелодии спектакля. Это прекрасно! Хорошо, когда на сцене о сегодняшнем дне говорят и помогают во многом разобраться своим умом. На исторические спектакли ходят, в основном, студенты и школьники.

Я тогда понял, почему мексиканцы посещали спектакль «Иван» с большей охотой, нежели «Вишневый сад», и принимали первый более активно. Но отзывы, самые восторженные, давали о том и о другом равногорячие.

– Вы заправский театрал! Театровед! – похвалил я швейцара.

– Я двенадцать лет работал в разных театрах. Был я и электриком, и помощником режиссера, и даже маленькие рольки в комедиях играл, даже с текстом – две-три реплики. Сейчас часто в театр ходим всей семьей. Брат мой младший – администратор в главном городском театре. Меня инфаркт сломал, но я еще