фестиваля искусств «Сервантина».
Просящего милостыню тоже видел, но для нашего глаза уж очень непривычного вида и настроя: с банджо в руках, в старинном индейском костюме, постоянно улыбавшегося, никому из подававших не кланявшегося, вслух никого не благодарившего и, самое главное, – ни у кого и ничего не просившего. За него все это проделывал шустрый мальчишечка, очень похожий на худенького крепыша-цыганенка лет 7–8. Подаяния он собирал в шляпу с огромными полями – и довольно щедрые денежные, и самые разнообразные продуктовые: то яблочко, то банан, то конфетка. Маленькая девочка положила ему в шляпу небольшую куколку. Мальчик вернул ей куколку, да еще угостил бананчиком. Она посмотрела на свою маму, та что-то ей сказала, после чего девочка присела в книксене, надула губки и снова положила в шляпу свою куколку. Мальчик не растерялся, вынул из шляпы монетку, купил в рядом стоявшем киоске порцию мороженого в вафельном конусе и вручил его своей трехлетней даме. Та опять посмотрела на маму, затем осторожно, двумя ручками взяла лакомство, смешно присела в книксене, замерла на месте и с большим знанием дела принялась слизывать розовую ароматную сладкую массу.
Съестные подаяния малец азартно поглощал во время исполнения своим «патроном» очередного музыкального опуса на банджо, преимущественно джазово-синкопированного, с редкими, но громкими гортанными выкриками или присвистами и с непременным притоптыванием. Чем бы ни занимался цыганенок – собирал ли подаяния, грыз ли яблоко, разговаривал ли тихонько с кем-нибудь из слушавших музыку – он всякий раз, буквально рефлекторно подхватывал выкрики и присвисты своего патрона и непременно при этом изо всех сил притоптывал ножонками и абсолютно синхронно с ним. Я долго наслаждался этим маленьким музыкальным спектаклем!
Но все-таки лучший оркестр города – это колокольный звон! Это неописуемо! Это необходимо слушать.
Сан-Луис-Потоси – город и разнокрасочный, и разночистый, и для разнобогатых. Рядом с симфоническим оркестром, играющим Штрауса, можно увидеть, как три полицейские дамы-красавицы укладывают в парке на траву пятерых дравшихся между собой мужчин, «одаривают» их браслетами- наручниками и отправляют на вызванной по рации полицейской автомашине в участок. При входе в очень дорогие рестораны, как правило, продают доступную каждому прохожему снедь на фирменных одноразовых тарелочках, с возможностью самому положить на них приглянувшийся гарнир и соус. Стоит еда на улице раз в двадцать дешевле той, что подают в помещении ресторана. Она – еда – почти та же. Но сервис! Вот он-то и стоит дорого.
Но есть нечто, превосходящее все впечатления. Это нечто – радостный настрой буквально всех-всех, кого видишь занятыми своим делом: торговцев фруктами, кокосовыми орехами или молочком, музыкантов, водителей такси, полицейских дам с улыбками на лице, с пистолетами на боку и с висящими наручниками на поясах, играющих детей, бабушек, художников, продающих свои тоже радостные картины, целующихся на улице влюбленных, швейцаров отелей, зазывал в магазинах и даже продающих билеты на наши спектакли… Одним словом, как ни в одном из городов мира, в которых мне довелось побывать, в каждом ощущается как бы угаданное им самим свое призвание! При всем желании невозможно обнаружить чванливого человека – это было бы очень смешно! Здесь невозможно искусственное возвеличивание должностного лица над остальными, если и есть превосходство ума или образованности, оно естественно!
Город Гуанахуато – город очень театральный, музыкальный, с многими отелями, в том числе для архибогатых людей; административный центр штата в центральной части Мексики и района месторождения серебряной руды, добыча которой началась еще в XVI веке.
Играем спектакль «Иван» по пьесе А. Кудрявцева. Действие происходит в русской деревне, в нашем военкомате, райисполкоме, в сельском доме героя пьесы. Трудно было предвидеть тот активный доброжелательный прием, который был оказан спектаклю, содержание которого ну никак не монтировалось с мексиканским образом жизни, далеким от всяческих русских проблем, во многом надуманных, нелогичных, самим нам непонятных и обрыдлых. И вот поди ж ты. И аплодисменты, и «браво»!
Я предстал перед потомками ацтеков в роли советского генерала, но не трафаретного героя, спасителя-мудреца, проповедника всепобеждающей идеологии великих Маркса-Энгельса-Ленина (Сталин из «святого» ряда «выпал»), а сердечного человека, способного от чувства своей вины перед другим человеком не постесняться своих слез, способного покаяться в грехах, попросить прощения и даже, в порыве откровения, вдруг перекреститься. Мне пригодился опыт воплощения на сцене Волгоградского драмтеатра в пьесе Ю. Чепурина «Сталинградцы» маршала В. И. Чуйкова (о чем я расскажу в следующей главе) и воспоминания о моем командире 5-й гвардейской артбригады Александре Федоровиче Синицыне. Оба – и маршал и полковник – были достойны того, чтобы быть прототипами моего художнического, обобщенного сценического образа генерала, так как являли собой – Чуйков по рассказам, а Синицын по моим личным наблюдениям – Человеками большой, доброй души, а следовательно, богоугодными, что всегда достойно и подражания, и преклонения.
После спектакля за кулисы под ручки привели старенькую, очень бодрую и симпатичную зрительницу, оказавшуюся русской эмигранткой, покинувшей Россию сразу после «окаянных дней». Лет ей было, на глазок, ну о-о-очень много! Глядя на меня в старинный бинокль-лорнет, представилась:
– Я – Наташа из Мытищ. Головины мы. У нас свои дома и лабазы были. – Она говорила с легким акцентом, то ли испанским, то ли английским, а скорее всего, и с тем и другим. – Мне через три месяца 90 лет. Да… да… Никогда не думала, что увижу на сцене частичку России, и так растрогаюсь, ну прямо до слез. Спасибо Вам. Вы так играли! Вы покорили меня! Да и всех. Благодарю. Я и предположить не могла, что советские генералы одеты ну совсем как белогвардейцы. Ах, как Вы играли! Вы меня привели в экстаз…
– Мадам, – я стеснительно поклонился, – для меня это высший комплимент!
– В духовный, – засмеялась Наташа из Мытищ. – В духовный! А Вы знаете, я с Вертинским целовалась. – И она напела какую-то неизвестную мне мелодию, затем игриво засмеялась и добавила: – Он такой большой и очень милый. Скажите, а Колчак жив?
На этот ее последний вопрос никто не мог ответить, и поэтому он как бы повис в воздухе.
– Натали, пора домой! – сказал вошедший мужчина, выглядевший лет на тридцать моложе Натали.
– Мой муж, – представила вошедшего гостья, – тоже русский. Да хранит Бог Ваш театр.
Пребывание в одной из уютных, среднего шика и блеска гостиниц города Гуанахуато подарило мне знакомство и весьма содержательное общение со швейцаром при входе – мужчиной 65 лет, ацтеком, со смуглым мужественным лицом, добрейшим выражением глаз и атлетическим телосложением.
В холле гостиницы на полукруглом, приставленном к стене диване круглосуточно – за исключением промежутка между тремя часами ночи и семью утра – восседали за чашечками кофе, бутылочками воды и даже бокалами вина переводчики практически со всех ходовых в мире языков на испанский: человек 5–6, не более, но владевших, как минимум, 3–4 языками каждый! Обращение постояльцев к швейцару или к находившемуся недалеко администратору отеля тотчас же переводилось, и диалог разноязычных элегантно переходил в диалог понимающих друг друга собеседников.
Моя дружба со швейцаром началась с того, что он научил меня устанавливать на ручных электронных часах, впервые мною приобретенных, обозначение года, месяца, дня и времени. Ну, как отблагодарить за урок? Конечно, посредством приглашения к стойке бармена.
– Два по сто водки, бутылка пива, орешки, – сказал я и тут же был переведен на испанский. Глянув на переводчика, добавил: – Три по сто.
Переводчик отрицательно замотал головой и с ужасом в глазах почти на чистом русском отреагировал:
– Нет, нет! Что вы! Это много. Мы не можно так много. Половинка. Швейцар может – он из степей, из пустыни, там крепкий мужчина. Мне пятьдесят грамм.
– Хорошо! А бармен тоже из степей?
– О, да, да!
– Значит так. Пусть даст нам бутылку водки, а там видно будет…
За разговорами бутылка была опустошена, орешки съедены, но самое примечательное – переводчик
