«Исторический» диалог, состоявшийся накануне в исполнении одного из лучших комедийных артистов России Владимира Алексеевича Лепко и Евгения Весника. Предлагаемые обстоятельства диалога: оба артиста (один – народный РСФСР, другой – заслуженный) – исполнители роли Присыпкина. В Париже два «Клопа» должен играть один и два – другой.
– Женя! Во Франции много моих родственников и друзей, многие – не парижане, но увидеть меня в «Клопе» хотят все. Могут приехать, а играю не я! Досадно! Как ты отнесешься к тому, чтобы мне сыграть все четыре «Клопа»?
– По-моему, это сделать просто необходимо. Я ведь недавно ввелся в спектакль, давно уже знаменитый во многом благодаря вам. Я уступаю без всяких-яких. Все логично и справедливо.
Мастер взволнованно обнял меня и по-отечески поцеловал в лоб.
– Спасибо. Я был уверен в том, что согласишься. Поэтому… вот… захватил, как говорят, в знак благодарности бутылочку чудесного вина, – сказал и чуть-чуть не пустил слезу: Мастер был лиричен и трогателен.
– Нет, нет, нет, дорогой мой, любимый старший товарищ, заберите свой гостинчик. Я должен вас одаривать, а не вы меня!!
– ???
– Вы мне подарили два свободных вечера в Париже! Какая же тут бутылочка?! Я знаю, вы не дружите с «окаянным зельем», поэтому позвольте вам вручить… вот… пачечку вашего любимого краснодарского чая.
…За столиком в гостиничном номере сидели два артиста – два «Присыпкина», один из них попивал винцо, другой – крепкий чай…
Все спектакли «Клопа» прошли с феерическим успехом, заслужили самые лестные отзывы и рецензии в самых разных газетах. А по окончании театральной весны главный приз за высшее артистическое достижение был присужден Владимиру Алексеевичу Лепко! За роль «Присыпкина»! «Гран- при»!
Это была награда и артисту, и Театру сатиры, и вообще русскому театру. И французам – за объективность! (Кстати, Пол Скофилд в роли «Гамлета» был в тот год сильным соискателем этого приза.)
Я гордился победой старшего товарища!
Ну, а развязка истории с «Гран-при» неожиданно оказалась трагичной. Владимир Алексеевич вскоре после гастролей скончался. По установленным же правилам приз может быть вручен только самому лауреату.
Никто из нас не знал, что Лепко поехал во Францию смертельно больным, представив официальную медицинскую справку (так полагалось) о нормальном здоровье, выданную ему его большим другом – знаменитым врачом. Как выяснилось позже (от него), он знал, что Лепко обречен, и не хотел лишать его сказочной поездки в Париж. Знал ли сам Лепко, что он обречен, не знал ли – останется загадкой…
Светлая память о нем живет в моем сердце, и с годами не притупились благодарные мои чувства за его доброту, внимание и творческие уроки, полные заботы и уважения, за примеры неуемной фантазии, за умение не терять великого чувства смешного и проявления парадоксальности в любых жизненных обстоятельствах, не исключая драматических, которых в судьбе большого комедийного артиста было немало.
Даже тогда, когда слезы поблескивали в глазах этого «веселого человека», он находил в себе силы подтрунивать над самим собой. И в эти мгновения его лицо выражало самую суть его и манеру существовать в этом сложном мире: очаровательная, светящаяся добротой стеснительная улыбка и орошающий ее маленький ручеек слезинок из грустных-грустных глаз… Именно в эти минорные моменты Владимир Алексеевич рассказывал самые смешные истории. Поразительное зрелище: плачущий человек смешит собеседников! У него были любимые присказки на одесский манер, которые он, как правило, произносил именно в эти печальные моменты: «Детей, идите кушать яиц, крутых! Бегите скоренько- скоренько, осторожней, не переломите ногов, смотрите под них!»
Он мог неожиданно после подобных смешных текстов зарыдать или цитировать Пушкина, Крылова, Козьму Пруткова…
Парадоксальность во всем – первый признак истинного таланта! Лепко – великий дар!
Ура! Звонил Александр Столбов – мой сопостановщик «Скапена». Премьера состоялась, публика принимала отлично. Чиновники довольны, администрация театра уверена – спектакль кассовый! Все хорошо. Но пока сам не посмотрю на свое детище, пока не удостоверюсь, что оно похоже на меня – папу, подписывать «метрику о рождении» не стану!
Лавка. Двери настежь, горные массивы всевозможного барахла прямо на тротуаре. Их «обрабатывают», ворошат негры, китайцы, русские… Французов у горы что-то не видать. Спрашиваю на немецком: «Вас ист дас?» На таком же (как и мой ржавый «дейче шпрахе») немецком языке продавец объясняет: «День распродажи. Цены снижены на 30–35 процентов». Немец ли я? «Нет, – отвечаю, – русский». А он оказался грузином, тбилисцем. Во время войны попал в плен, оказался каким-то образом здесь, женился, офранцузился. «Давно якор бросыл, заржавэл, глубоко его в песок засосало – витащить уже нэвозможно». Давно ли я был в Тбилиси? «Недавно», – отвечаю. Нахваливаю город, рассказываю, как зажиточно живут грузины (трудно в наши дни произносить эти слова). У собеседника текут слезы.
Объясняет, что это еврейская лавочка, что происходит распродажа вышедших из моды вещей, что хозяина зовут Жан Пьер, а фамилия Иоффе. Очень оригинально – Иван Петрович Иоффе! Плюс Жу-Жу Фельдман – уже коллекция! Советует купить жене замшевое пальто. Оно стоит в сезон 500 франков, сейчас Иоффе продаст за 350. Я говорю, что со мной только 200. Иоффе спрашивает, нет ли у меня советских монет – он нумизмат. К счастью, в кармане оказались монетки в 1, 2, 3, 4, 5 и 10 копеек. Отдаю их Ивану Петровичу Иоффе. А он мне – пальто за 150 франков. Я был очень рад покупке и почувствовал себя великим коммерсантом. Решил сделать и себе подарок – опустил 50-сантимовую монетку в автомат с жевательной резинкой… Ни монетки, ни резинки! На душе стало еще светлее: жулик-автомат стал мне родным. Он напомнил мне наши автоматы: и телефонные, и с газированной водой. Ах ты мой хороший! Родной!
Жорж Сориа сдержал слово: пригласил несколько наших, и меня в том числе, посетить то знаменитое кафе, дверь которого закрылась перед носом президента Франции.
На этот раз «посиделки» были по поводу премьеры очередного фильма с участием любимца Франции – знаменитого Фернанделя. Присутствовало персон двадцать пять – тридцать, не считая нас (человек 6–7) и немногочисленных официантов да метрдотеля. Компанию украшала Брижит Бардо! Банкетный стол – ну просто сказочная скатерть-самобранка. Те яства, которые на ней не поместились, подаются слева и справа «ангелами»-официантами.
Анатолий Дмитриевич Папанов и я, сидевший рядом с ним (прямехонько напротив с блистательной Брижит), были в 60-х годах что, называется, в расцвете сил и, очевидно, поэтому не получали удовлетворения от «побед» над обыкновенной рюмочкой, нам хотелось одолевать более солидного «противника» (недаром же мы оба – фронтовики).
Разливавшему зелье официанту-негру мы несколько раз подставляли фужерчики граммов этак за 120, и только под «родную», беленькую… Только мы… Каждая наша «победа» фиксировалась очаровательной, с хитринкой, улыбкой мадам «секс-бомбы», робко «побеждавшей» малюсенькую рюмочку, наполнявшуюся на одну треть коньяком – граммов 20, не больше.
Вторая часть вечера проходила а ля-фуршет. Ненавязчивая музычка негромко «добывалась» тапером из маленького рояля. Знакомства, разговоры, обмен визитными карточками… В центре внимания – сам Фернандель. Ни за столом, ни сейчас, вне стола, – ни одного тоста. Главное – человеческое общение. Если и произносит кто-либо тост – то это происходит между двумя-тремя-четырьмя людьми, чокающимися в честь чего-то, интересующего только их, а не навязываемого всем: «Дорогие товарищи! Да здравствует
