восторга, окрашенного каким-то шаловливо-озорным блеском в глазах весьма солидного возраста, умной, интеллигентной дамы. И каждый раз, услышав писк этого детского восторга, вся наша компания, включая и Луи Арагона, владевшего русским языком, вновь взрывалась от хохота, но теперь уже не от «опусов», а от неотразимого обаяния милой знаменитой француженки.
Во дворике двухэтажного особняка, первый этаж которого занимала какая-то баронесса, а второй – Арагоны, красовался дивной работы мраморный, с позолотой и ангелочками, рыбами и русалками фонтанчик, извергавший из себя в разные стороны струйки воды. В стороне – беседочка и множество старинных кресел.
– Это ваш садик и фонтанчик? – полюбопытствовал я.
– Нэ-э-эт, – ответил Арагон. – К сожалению, нэт. Это собственность клюба, пардон, гомосексуалистов, прэзэдэнт которого… – И он назвал фамилию очень известного артиста.
У меня чуть-чуть, самую малость, отвисла челюсть.
В комнате для гостей на стене – портрет Арагона работы самого Матисса. Один из наших «руками водящих» вовсю расхваливает эту работу знаменитого художника: «Потрясающе! Удача! Гениально! Глубоко! Какой колорит!» Все переходят в другую комнату. Арагон и я оказались в арьергарде.
– А вам понравился портрет?
– Не могу врать – не очень… – признался я.
– Мне тоже нэ очэнь. Пожалуйста, не скажите никому. Особэнно Эльзе не скажите. А ваш товарищ, который хвалил Матисса, художник? – спросил Арагон..
– Нет, он чиновник. Когда-то был освобожденным парторгом в Суриковском художественном училище, наслушался там всякого. Запомнил кое-что…
– Я вас хорошо понял. Я сам коммунист. Я хорошо знаю вашу жизнь. А парторг молодец! Кое-что все- таки запомнил! Это бывает редко! Молодец!
И рассказал маленькую, как он назвал, историю-быль.
«По окончании лекции о знаменитых художниках профессор спросил:
– Вопросы есть?
– Есть!
Большая аудитория истинных ценителей живописи устремила свои взоры на пышную, очень взволнованную даму.
– Уважаемый профессор, я буду вам очень благодарна, если вы откроете мне один секрет…
– О, мадам! Я буду счастлив, если смогу удовлетворить ваше любопытство.
– Каким лаком вы покрываете этот блестящий пол?»
В. А. Лепко в наших «походах» и «посиделках» мы видели редко. Свободное время – его у него почти не было, так как он был занят во всех трех гастрольных спектаклях – он проводил со своими родственниками и друзьями. Поэтому в моих парижских воспоминаниях он упоминается нечасто…
Но вот однажды, во время второго (и последнего в парижских гастролях) спектакля «Яблоко раздора», во время антракта в нашу общую с Лепко гримуборную забрел заслуженный артист одного из московских театров, но покинувший Советский Союз во время войны. После недолгого разговора он предложил нам… остаться во Франции. Гарантировал преподавательскую и актерскую работу… под его началом. Вел он себя при этом нервно, раскраснелся, покрылся испариной, хотя был худ. Мы, естественно, оба отказались от предложенного, причем с такой легкостью и иронией, которая повергла в глубокое раздумье нашего гостя. Наступило молчание. Мы внимательно следили за заслуженным русско- французским артистом. Он выдержал большую паузу, услышал первый звонок – сигнал перед началом второго акта, – решительно встал и быстро вышел…
Мы не успели «переварить» случившееся, как со вторым звонком «наш соблазнитель» вернулся с бутылочкой чудесного вина и тремя стаканчиками. Налил всем. Чокнулся и выпил налитое. Мы – тоже. Текста в этой сцене-пантомиме не было никакого. Пауза… Вдруг Владимир Алексеевич тихо произнес:
– Старик, послушай меня. Завтра мы летим в Москву. Напиши просьбу о возвращении тебе советского гражданства и… валяй-ка домой, в Москву. Хватит дурака валять.
Гость разрыдался. Выпил еще. Раздался третий звонок.
– Сиди здесь. После спектакля поговорим. Одну бумажку напиши в наше посольство, а другую в ЦК КПСС. Мы вторую с собой заберем и постараемся все уладить.
Гость утвердительно закивал, и мы оставили его одного.
Спектакль, горячо принятый зрителями, закончился, мы вошли к себе в артистическую. На столике стояла пустая бутылка вина. Гостя не было. Больше мы его не видели.
Через несколько лет я узнал, что он спился и умер.
После спектакля родственники Владимира Алексеевича Лепко «пленили» его и увезли.
Последняя ночь… Прощай, Париж! Завтра после обеда: «Пристегнуть ремни! Не курить, не ходить! Высота полета… Время в пути…»
Решил пешком добраться до гостиницы в одиночестве. Люблю уединение – оно совершенствует… оно сосредоточивает… оно очищает… оно наставляет…
Но не тут-то было! Только ступил на тротуар из служебного подъезда, как – ой! напугал, черт! – оказался в объятиях Базиля Горио. Васи Горина, моего дружка, француза, но русского шофера такси. Сорвалось уединение. Нас трое: Вася, я и шестицилиндровый «рено».
Ну что сказать? Вернулся я утром. В шесть часов. Никуда не заходили, ничего не ели и не пили. Подъехали к отелю… Я посмотрел на счетчик – мы накрутили, вернее, наразговаривали, наспорили, набеседовали, напечалились, насмеялись и наплакались аж на 255 километров! По франкам это соответствовало аж 255 литрам сухого вина, или десяти плащам «болонья», или пятнадцати посещениям театра, или двадцати пяти – кино… И в то же время эти 255 км ничего не стоили, абсолютно ничего, в сравнении с тем, о чем и как мы говорили: обо всем понемножку, но от всего сердца, правдиво, не боясь друг друга. Эти 255 км ничего не стоили в сравнении с флягой самогона (специально сделанного для меня из сахара), чистого, как слеза, крепости не менее 70, с соленым огурцом, куском вкуснейшего черного хлеба, добытого в ресторане «Максим», и бутылки боржоми настоящего грузинского розлива! Это был настоящий пир, достойно завершивший красивейший (к сожалению, недолгий) роман с городом, который нельзя не полюбить, чуточку познать который помог мне истинно русский француз или французский русский – Базиль Васильевич Горин-Горио, или попросту Вася-Вася-Василек, в ком русский дух…
Спасибо тебе, Базильо. Дай тебе Бог здоровья!
И не грусти, Василек!
Хороших людей на земле больше, чем плохих!
Все будет хорошо, слышишь, Горио?
30 июня 1963 года. Должны лететь домой! Не летим! Забастовка в аэропорту. Бастующие согласны нас – советских – на нашем самолете выпустить, но мы сами не согласны, так как будем выглядеть в глазах французов штрейкбрехерами! После фурора гастролей – такая негодная концовка!
1 июля 1963 года. Ура! Домой! Летим! Три часа «товарищу из» рассказывал про столицу Франции и ее социально-политическую жизнь – с точки зрения диалектического материализма. Ему понравились особенно те эпизоды из моего повествования, которые не имели отношения к высокой позиции советской нравственности и расходились с высокими требованиями идеологии марксизма-ленинизма… В конце беседы он тайком показал мне, оглядываясь кругом, большую стопу порнооткрыток и спросил: «Как думаешь, Весник, они понарошку все это на открытках делают или ответственно?..»
Пошли на посадку. В салоне какая-то странная тишина. Сели…
Экипаж прощается с нами. Сердце взволнованно стучит… «Товарищ из» шепотом: «Как думаешь, жене показать снимочки?» Я ответил: «Конечно! С педагогической точки зрения – очень полезно».
Выходим из самолета. Мы на своей родной земле! Волнительно, черт побери! Таможенный контроль. Один из блюстителей границы, то ли желая блеснуть остроумием, то ли в силу того, что плохо учился, увидев знакомых артистов и значки нашего театра, с улыбкой на лице поприветствовал нас:
