Он как будто снова оказался в материнской утробе. Потом он проснулся. Светило солнце, день клонился к вечеру, и мама была рядом. Она держала его за руку, и по ее лицу струились слезы.
— Мама, — сказал он, но едва расслышал собственный голос.
— Так и знала, что ты где-то здесь, — ответила мать.
Потом он снова провалился в темные, мирные глубины. Но рядом все время была мама — и вдруг он проснулся. Он несся вверх, вверх, вверх, над ним склонилась медсестра, она меняла капельницу. Он почувствовал слабый аромат ее духов, увидел округлую грудь под белым халатом — и очнулся. Страшно болела грудь, тело как будто налилось свинцом.
— Здрасте, — сказала медсестра.
Он простонал — сам не понял что.
— С возвращением. Ваша мама вышла позавтракать. Скоро она вернется.
Ван Герден смотрел на медсестру, на ее красивые руки, на гибкие плечи со светлым пушком. Он был жив; он смотрел на закат через окно.
— Мы за вас волновались, но теперь вы поправитесь. У вас что-нибудь болит? — спрашивала медсестра.
Он еле заметно кивнул; голова была тяжелая.
— Сейчас что-нибудь принесу, — сказала медсестра, и он закрыл глаза, а когда открыл их снова, рядом была мама.
— Сынок. — В ее глазах дрожали слезы. — Отдыхай, все хорошо, теперь тебе нужен только отдых.
И он снова заснул.
Рядом с его матерью стояла Вилна ван Ас.
— Я пришла вас поблагодарить. Врач разрешил мне побыть здесь всего несколько минут, поэтому я хочу сказать только одно: большое спасибо.
Ван Герден понимал, что ей не по себе, что она стесняется. Он попытался улыбнуться, надеясь, что улыбка вышла не слишком кривая.
— Спасибо, — повторила Вилна ван Ас и шагнула к двери, потом вдруг обернулась, наклонилась над кроватью, поцеловала его в щеку и быстро вышла. Против его воли глаза наполнились слезами.
— Смотри, что я тебе купила, — тихо сказала мать. В руках она держала портативный CD-плеер. — Знаю, он тебе пригодится.
— Спасибо, мама.
Надо перестать плакать… черт! Что толку плакать?
— Пожалуйста, — сказала мать, — пожалуйста.
Ван Герден хотел поднять руку, вытереть слезы, но рука была пришпилена к кровати иглами капельниц.
— И диски тоже. — Мама держала целую стопку дисков. — Взяла их у тебя из буфета. Я не знала, какие из них ты захочешь послушать.
— Agnus Dei, — попросил ван Герден.
Мама стала перебирать коробки, нашла нужную, поставила диск, вставила сыну в уши наушники и нажала кнопку. Музыка заполнила его голову, его душу. Он посмотрел на мать.
— Спасибо, — промямлил он.
Ее губы шевельнулись в ответ:
— Пожалуйста.
Потом Джоан ван Герден поцеловала сына в лоб, села и стала смотреть в окно, а он закрыл глаза и стал впитывать музыку — каждую ноту, каждую благословенную ноту.
Под вечер он снова проснулся.
— К тебе гость, — сказала мама.
Ван Герден кивнул. Мама подошла к двери, с кем-то поговорила и вернулась. За ней шел Крошка Мпайипели. Бинты у него на голове полностью закрывали ухо; в больничном халате и пижаме он шагал как-то скованно. При виде великана коса ван Герден испытал огромное облегчение. Повязка у него на голове смахивала на криво надетый тюрбан, как если бы он изображал араба. Ван Гердену стало весело. Его веселость смутила Крошку — великан понимал, что выглядит нелепо, и ван Герден расхохотался, несмотря на то что его пронзило острой болью. Он хохотал и хохотал — ничего не мог с собой поделать. Мпайипели помялся на пороге, смущенно улыбаясь, а потом вдруг тоже рассмеялся, нагнувшись вперед и придерживая сломанные ребра. Они смотрели друг на друга, израненные, все в бинтах, и смеялись, и Джоан ван Герден, стоящая на пороге, смеялась тоже.
— Ты сам-то тоже выглядишь не очень, — сказал Крошка.
Ван Герден перестал смеяться.
— Мне приснилось, что ты умер.
Чернокожий великан медленно, как старик, опустился на стул у кровати:
— Вообще-то я был близок к этому.
— Что случилось вчера?
— Вчера?
— Да.
— Вчера ты спал, как и предыдущие шесть дней. А я валялся в кровати, жалел себя и устраивал разнос здешнему медперсоналу. В этой больнице не слыхали про политику позитивных действий, здесь не знают про программу ликвидации последствий расовой дискриминации: дежурят одни тощие белые медсестры с плоскими задами, которые даже не ущипнешь.
— Шесть дней?!
— Сегодня четверг. Ты здесь уже неделю.
Ван Герден изумился:
— Что случилось?
— Бестер Бритс жив, представляешь? Говорят, это чудо. Пуля не задела мозга и вышла через шею сзади, почти так же, как двадцать лет назад. Везунчик, да? Два раза подряд! И он, скорее всего, выздоровеет. Совсем как ты… Вам, белым, везет!
— А Хоуп?
За Крошку ответила мать:
— Она приходит сюда каждый день, по два, по три раза. Наверное, заглянет чуть попозже.
— Она не…
— Она испытала сильное потрясение. На одну ночь ее даже оставили здесь; врачи наблюдали за ее состоянием.
Ван Герден переваривал полученные сведения.
— А Верготтини?
— Арестован, — ответил Крошка. — И когда у Меченого Вентера срастутся кости и заживет башка, его тоже отправят за решетку.
Ван Герден посмотрел на Крошку: надбровные дуги еще распухшие, повязка на голове, грудь тоже забинтована.
— А ты как?
— Ухо почти оторвано, семь сломанных ребер, сотрясение мозга, — доложил Крошка.
Ван Герден молча смотрел на великана.
— Он здоровый, собака. Сильнее всех, с кем мне приходилось драться. Честно признаюсь, мне пришлось туго. Безжалостный зверь, в нем больше ненависти, чем во мне. Он рвался убивать. Я испугался, представляешь? Он захватил мою голову в клещи и молотил ею о стену, а когда я почувствовал его силу и увидел его бешеные глаза, я подумал: «Тут-то мне и конец». Он медлительный, у него слишком много мускулов, слишком много стероидов, а двигается он плохо… Но такой сильный! — Крошка выругался, потрогал повязку на голове и оглянулся с виноватым видом. — Извините, мэм.
— Вы говорите, говорите, — улыбнулась Джоан ван Герден. — А я подожду снаружи. — Она вышла и прикрыла за собой дверь.
