Она стояла, прижавшись щекой к коричнево-красной чешуе сосны, неподвижная, как сам огромный ствол, несмешливая, загадочная… И он не стал хватать ее за юбку. Он обнял другое дерево, напротив; мальчик и женщина долго смотрели друг на друга, и Луар слышал, как пахнет смола, и чувствовал, как липкие капли приклеивают его щеку к шершавой древесной щеке… Нет. Она не была его товарищем. Она была несравнимо лучше.

Странное, незнакомое чувство явилось и ушло без остатка – но нежность все равно осталась. И тогда он дал себе клятву. Он поклялся, что будет защищать свою маму до смерти – даже если для этого придется стерпеть самое страшное в мире мучение, вроде цирюльника-зубодера…

А потом на полянке с остатками солнца оба увидели птицу с хохолком. Такую пеструю незнакомую птицу… Губы матери шевельнулись: «Удод».

К подолу ее юбки приклеилась вилочка – пара сосновых иголок…

…Кабинет декана Луаяна молчал.

Медальон на груди Луара пребывал в ожидании, и в ожидании пребывал круглый, испещренный символами стол.

Он встал и зажег три свечи. Его дед был магом, неужели то, что он, Луар, делает сейчас – неужели это противоестественно?!

Руки его дрожали, пока он выцарапывал свечи из канделябра и устанавливал на круглом столе. Вернее было бы установить свечи, а потом зажечь – но рассудок Луара молчал, уступив место чему-то более сильному, властному и неназываемому.

Одна из свечей упала и погасла. Луар тщательно установил ее снова – но дым, выползший струйкой из погасшего фитилька, на секунду заставил его зажмуриться.

Небо, неужели всю жизнь при запахе погасшей свечи?..

Тугое, сильное, верткое тело. И шнурки, шнуровка на платье, шнуровка на корсете… Босые пятки, шлепающие по гостиничному полу… Одинокий башмак перед остывшим камином…

Да, был камин. Расплывающееся желтое пятно… Позвякивание кочерги о решетку. Холодная ночь – и солнечный стержень, волею судеб пойманный между скрипучей гостиничной кроватью и трепещущим Луаровым телом. Это все равно, что изловить солнечный луч… И страшно спугнуть. И страшно поранить… Это – ты? Простая девчонка? Как?! Непонятно…

Руки, ребра, груди, счастливый не то смех, не то всхлип…

А теперь уходи, ублюдок, зачем родился…

Три свечи горели ровно, три язычка, три рыжих тополя с черным стволом…

Он глубоко вздохнул. Три язычка дрогнули; одинаково изогнувшись, они потянулись друг к другу, чтобы сойтись в центре стола, и сошлись-таки, и по спине Луара крупными каплями побежал пот.

Почти против его воли рука его коснулась Амулета и медленно-медленно поднесла его к лицу.

…Был высокий старик, бросавший камушки. Что Луар сказал ему? «Я – Прорицатель?» Рука дрогнула последний раз, и Луар заглянул в прорезь на медальоне. В прорези пылал тройной огонь; отсвет его, в точности повторяющий форму отверстия, упал Луару на лицо.

Безмолвие. По ту сторону медальона не было свечей, там…

«Ты?!» Пластинка упала и повисла на цепочке, а вслед за ней повалился на пол Луар – беззвучно, как тряпичная кукла.

Летний дождик поплакал-поплакал и иссяк. Я стояла на перекрестке, и у ног моих лежала лужа, овальная, как зеркало в будуаре.

Большая дорога простиралась, как грязное полотенце, одним концом вперед, к маячащим городским стенам, другим концом назад, мне за спину. Неширокая и неухоженная тропа сворачивала в сторону и тянулась через поле к отдаленной рощице – зеленой и праздничной, умытой дождем, пережившей зиму и вступившей в лето: той самой рощице, за которой, я знала, скрывается сейчас загородный дом Соллей. Тот самый дом, где широкий двор самой природой приспособлен для бродячего театра…

Место моего давнего преступления. Правда ли, что убийц всегда тянет туда, где пролилась кровь их жертв?

Я хмуро усмехнулась. В зеркальной поверхности лужи отразился подол моей тяжелой, намокшей под дождем юбки; подол колыхался, как занавес, и над ним отражалось в воде мое маленькое, чумазое, исхудавшее лицо. А вот так, господа, выглядят молоденькие глупые бродяжки.

Собственно, на что мне было рассчитывать? Что я забыла в том доме, или меня встретит живой Флобастер? Разве что Луар выйдет навстречу, Луар-мальчик, трогательно серьезный и одновременно беззаботный, выйдет и скажет: ничего. Ты пошутила, я ничего не помню, забудем вместе…

Носком башмака я провела по рыжей, мокрой, обрамлявшей лужу глине. Как же, забудем… Когда в глаза зовут ублюдком… Когда гонят и проклинают… И почему-то все подряд – мать вот, отец… Даже, казалось бы, человек, от которого ничего такого ждать не приходилось… А что ответила бы я, если б меня спросили так вот прямо: зачем я родилась?

А он сын Фагирры и ищет след Фагирры. Ищет его в самых темных и смрадных уголках, давайте, давайте его осуждать… Любопытно все-таки, если б мой собственный отец, которого я, кстати, тоже не помню, если бы он оказался душегубом… Вроде Совы. Да, интересно, как бы я поступила, если бы вдруг мне захотелось понять его, палача, темную душу…

Мне захотелось плюнуть в лужу, но в последний момент я пожалела голубое небо, которое в ней отражалось. Тухлое дело – плевать в небо. Бесполезно и некрасиво. Себе дороже…

Ноги мои потоптались еще, затем свернули с большой дороги и, чуть прихрамывая, понесли меня тем самым путем, по которому полгода назад тянулись три наши повозки под надзором Флобастера, три повозки и проводник – юноша с прямой ученической посадкой, парнишка, не знавший женщин, влюбленный единственно в своего отца, героя осады…