Алана слушала нянькины жалобы, сидя на полу возле двери – чтобы можно было в любой момент вскочить и убежать. Исподлобья посверкивали угрюмые, настороженные глазки.

О Тории нянька говорили лишь шепотом, с каким-то сдавленным стоном; нянька с детства боялась сумасшедших, она до смерти боялась свою тронувшуюся умом госпожу – и горько ее жалела, потому что госпожа Тория всегда была доброй и благородной госпожой. Светлое небо, уж лучше конец, чем такие муки… Самый мудрый разум и самое чистое сердце – и вот теперь не осталось ничего, нет больше госпожи Тории…

Я слушала, и волосы шевелились у меня на голове. И выползала из памяти та сцена в библиотеке, ее перекошенное гневом лицо и мой крик: «Я – тварь?! Я от своего сына не отрекалась!» – Баюкает его, – сказала нянька. – То баюкает, а то… Моет все… Я ей воды притащу – она и моется, слышу, день моется, другой… Потом… Девонька, я уж не могу больше… И ушла бы, да куда малышку-то… Она со мной не пойдет. А оставить их… На час оставлю, в село только, за хлебом… Возвращаюсь – сердце выскакивает – как?! А в город… Девонька, небо тебя послало, привести бы господина Эгерта… Он-то умом не тронулся, пусть дите заберет… Хотя бы…

Я молчала, ковыряя ложкой подгоревшую кашу. Эгерт… Его вина, моя вина… Неужели я виновата и в этом?

Луар: «Пойди к ней, а я не могу…» Вот, выходит, Луар, как я выполнила твою просьбу…

Алана за обе щеки уплетала ломоть черствого хлеба. Настороженно поглядывала на меня – не захочу ли отобрать?

– Господин Эгерт сейчас далеко, – сказала я медленно. – Но он придет… обязательно.

Нянька вздохнула, покачав головой, как бы говоря: поздно будет… Алана расправилась со своей коркой и теперь сидела, подобрав колени к подбородку. В какую-то секунду мне мучительно захотелось взять ее на руки, прижать к себе – однако при первом же моем движении девочка подхватилась, готовая бежать.

– Да, – устало кивнула нянька. – Бедное дите… Уж лучше в приюте, чем… так.

Что ты знаешь про приют, подумала я хмуро. Алана застыла в дверях, поглядывая на меня без приязни, однако с проблеском любопытства.

– За что их покарали, – прошептала нянька чуть слышно. – Только добро… Они только добро. Они… Такая любовь, девонька… и так наказать. Небо, Светлое Небо… – нянька тяжело поднялась, покряхтела и взялась за дужку ведра с водой, желая поднять его и водрузить на печку.

Ни слова не говоря, я приняла тяжелое ведро из ее рук.

У большого костра сидели люди, кто-то вставал и уходил к темноту, кто-то появлялся ниоткуда; малый костер был только для двоих, только специально приставленный мальчишка время от времени подбрасывал хворост. Луар мимоходом подумал, что Сова любит устраиваться удобно.

– Более нету, – говорил Сова, щурясь на огонь. – Знаешь, погнило… Еще было два тайничка, так погнило… Бумаги.

– Бумаги дорого стоят, – холодно сообщил Луар. Сова удрученно посопел:

– Золотишко не гниет… А бумаги вот… Папаша твой… того. Тоже за бумагами, за бумагами…

Он мечтательно прищурился; разглядывая его свирепое лицо, Луар снова тщетно попытался представить Сову-юношу, почти мальчика, преданного, обожающего слугу, да что там – раба…

Луар опустил голову. На коленях его лежал свернутый серый плащ и небольшой просмоленный мешочек.

– Все думаю, – протянул Сова, – врешь ты али не врешь…

Эта ухмылка не раз, вероятно, вгоняла в пот и самых храбрых собеседников Совы – однако Луар смотрел бестрепетно и равнодушно:

– Что?

Сова медленно отвел взгляд:

– Да вот… Что вселяется… Дух отца… В ребенка, рожденного после его смерти…

Теперь ухмыльнулся Луар. Сова мельком глянул на него – и побледнел под своей бородой:

– Ты… Это…

Луар смотрел уже без улыбки. Сова подался назад, завозился, будто устраиваясь поудобнее – на самом деле борясь с желанием подняться перед лицом господина. Луар вздохнул и уставился в огонь.

Сова ничего не расскажет о Фагирре. Фагирра – «господин». О господах такого ранга молчат, и сыновьям их оказывают почести, и боятся переселения душ…

Он обратил внимание, что рука его сжимает за пазухой теплый Амулет. Вздохнул, чуть расслабился, вытащил руку; разгладил лежащий на коленях сверток.

Это плащ его отца. Это все, что от него осталось…

Просмоленный мешочек он обещал себе вскрыть только в городе. Читать то, что вполне может считаться завещанием, на глазах Совы и выводка разбойников представлялось ему глупым и неестественным; теперь, однако, ему казалось, что неестественным будет медлить и не вскрыть мешок сейчас, немедленно…

Ветхие нитки решили его сомнения, разойдясь под пальцами и обнажив край плотной бумажной подшивки. Корочки из плотной ткани – нечто вроде амбарной книги с выдранными кое-где страницами, с пятнами плесени, с желтыми, плотно исписанными листами.

Забыв о Сове и о разбойниках, Луар подался ближе к огню; Фагирра писал убористо, чтобы больше поместилось, и небрежно – для себя. Не для чужих глаз. Не для сына, который спустя двадцать лет будет мучиться, разбирая строки: «И расхода тоже двадцать… Всего за весну тридцать пять, четырнадцать, девять… Вторую корову обязательно. Малышке приданое – пять впрок… Починить… Мяснику… Итого в остатке шесть… И детям башмаки – два…» Нервно водя ладонью по ветхим листам, Луар будто пытался