Ибо одно дело смотреть на ржавеющий медальон и отстраненно думать о судьбах мира… И совсем другое – ощущать чужой взгляд. Выжидающее присутствие. Этот знакомый язвительный смешок, раздирающий голову изнутри…

(Ты удачлив, Марран)

Да, это одно из моих имен, подумал он яростно. Да, я удачлив… Но счастливым я не был никогда. И вообще я скоро умру. Старый дурень, болтающий сам с собой…

(Не обманывай себя, ты рехнулся значительно раньше, когда отказал мне и отказался от миссии)

Снова смешок. Ему показалось, что, перейдя почти на бег, он все равно не трогается с места, висит над землей, как медуза в толще вод, и тень его, маленькая и черная, приклеилась к дороге…

Он заставил себя замедлить шаг. Он стиснул зубы и остановился вовсе – и увидел ручей в отдалении, гречневое поле с тучей пчел и мальчика с рыжей коровой.

(Вот так, Руал. Прошло лишь мгновение… а ты стар. И ты больше не годишься в Привратники)

Как жаль, подумал он с саркастической ухмылкой.

(И мне жаль, Руал… Ты дурачок. Ты снова проиграл)

Взгляд из ниоткуда давил, как жернов. Старик яростно ощерился.

– Я не играю с тобой! – произнес он четко и внятно, напугав при этом осторожного пастушка.

(Все здесь играют. Всякий, кто хочет жить, включается в игру… И правила одинаковы для всех. Неудачнику больно. Проигравший сходит с доски… Ты проиграл, но я дам тебе шанс)

– Ах ты старый болтливый философ, – раздумчиво произнес тот, кого звали Руалом.

Смешок.

(Да, Руал… Я буду говорить с тобой. Прежде, чем мне откроют и я войду)

– Ты не войдешь! – бросил он зло.

(Войду. Новый Привратник сильнее тебя… Он не испугается)

– Так и говори с ним, – посоветовал Руал сквозь зубы. На дне его сознания тлела надежда, что все происходящее – болезнь, горячка и бред.

Смешок, на этот раз почти добродушный.

(Я не хочу его спугнуть. Он молод… Он должен созреть)

– Он созреет, и ты собьешь его палкой, – мрачно предположил Руал.

(Да. Он откроет мне Дверь)

В очертаниях облаков над головой Руала проступила тень женского лица. Секунда – и снова громоздящиеся в беспорядке, перетекающие друг в друга глыбы…

– А что, – медленно начал он, – если я найду его – и убью?

Пауза. По заколосившимся вдоль дороги полям гуляли гонимые ветром волны.

(Попробуй. Попробуй, Руал. Его многие хотят убить… Он всем мешает. Неплохо, если он помешает и тебе)

Из серо-белой подушки облаков вырвалось солнце – лучи его, подобные массивным колоннам, надежно встали справа, на поле, и впереди, на дороге. Круглые, желтые, как восковые свечи, как сильные пальцы…

– Мне жаль его, – медленно сказал Руал.

(Тебе просто его не достать. Ты силен, но не всесилен)

– Да… Но мне жаль его. Он похож на меня.

(Он – это ты наоборот. Даже имя)

– Я знаю… Но мира мне тоже, оказывается, жаль.

Смешок.

(Ты просто боишься)

Взгляд ушел. Так внезапно и бесследно, что старик на дороге заозирался, будто ища пропажу, и потрясенно спрашивая себя: а не выжил ли, в самом деле, из ума?

Рыжая корова задумчиво щипала траву на обочине. Пастушонок ждал, затаившись в канаве – ждал, пока странный прохожий уберется восвояси.

Старик еще раз оглянулся – и двинулся прочь, едва переставляя ноги.

Эти желтые цветы не требуют ухода – они, как сорняки, глушат любую траву; Луар знал это, когда еще весной посадил здесь чахлый желтенький кустик. Теперь среди деревьев лежало рыжее, как лисья шкура, пятно – и могила теперь укрыта будто ковром, желтый холм среди рощи, кто-то, может быть, обратит внимание – пусть… Никому не запрещено сажать цветы где бы то ни было…

Он сидел в траве, скрестив ноги. Рядом лежал серый плащ.

Впервые за долгое время он наслаждался если не покоем, то хотя бы иллюзией покоя; здесь были он и его непонятный отец, да десяток кузнечиков, да длинная, как чулок, зеленая гусеница; а в отдалении, в ограде кладбища, где покоятся добропорядочные горожане, стояла перед чьей-то могилой красивая девушка в синей косынке на плечах.