Три существа, населявших огромный дом до моего прихода – девочка, женщина и старуха – казались мне в разной степени сумасшедшими. Торию Солль я рассмотрела в дверную щель – лучше мне было этого не делать. Я и прежде слегка боялась Луарову мать; теперь она внушила мне прямо-таки ужас.

Нянька уверяла, что госпожа ничего уже не понимает – но я-то видела, что мое появление не прошло для нее незамеченным. Где бы я ни находилась и что бы ни делала – призрак Тории Солль наблюдал за мной из запертой комнаты, я вздрагивала от малейшего шороха и резко оборачивалась, завидев краем глаза любую случайную тень.

Первые несколько ночей я проплакала, свернувшись на доставшемся мне тюфяке; кровать была хороша, по моим меркам даже роскошна – и все же я не спала ни секунды, вслушиваясь в шорохи, вглядываясь в темноту, глотая слезы. Неужели это конец?! Конец красивой и сильной женщины, не выдержавшей трагедии, сломавшейся и теперь увлекающей за собой ни в чем не повинную дочь…

Дочь. Алана порой казалась мне существом еще более непостижимым и страшным, нежели Тория. Перед рассветом мне представлялись всякие ужасы – девочка одичала и потеряла разум, утратила человеческое, теперь ее до конца дней придется держать в хлеву на цепи, как того уродца, виденного однажды на ярмарке… То было бесформенное, вероятно, молодое существо со звериной мордочкой и злыми затравленными глазами; хозяин палатки брал медяк «за просмотр»…

Я кусала себя за пальцы. Не может быть; Алана смотрит осмысленно, ее можно вернуть в мир людей, ее нужно вернуть, если не спасти Торию – так хоть ребенка…

А нянька тоже была в своем роде умалишенной. Она повелась на своей преданности; любая другая давно бы либо бросила все и всех – это в худшем случае – либо увезла бы девчонку в город и там бы решала дальше, искала бы, в конце концов, ее родного отца…

За эти ночи я успела высказать Эгерту Соллю все, что думала о его поступках. Наверное, явись Эгерт собственной персоной – я не побоялась бы повторить все это ему в лицо…

Но он не явился.

Дни мои заняты были работой; удивительно, как до моего прихода старая и больная женщина проделывала все это в одиночку. Теперь нянька блаженствовала, время от времени позволяя себе отдых; единственным, чего она не доверяла мне делать, были заботы о Тории.

Нянька носила ей на подносе воду и еду; всякий раз полная тарелка возвращалась почти нетронутой. Нянька терла воспаленные глаза: не протянет долго… От одного голода помрет…

– Помрет ведь, девонька, – сказала она однажды, подперев щеку опухшим кулаком. Я быстро глянула на примостившуюся в углу Алану; девочка казалась равнодушной.

– Помрет, – с прерывистым вздохом повторила нянька. – А я… Прости меня, дуру. Я уж думаю… Не мучиться бы ей. Сразу бы…

Я с трудом сглотнула. Из глубин пустого дома явился страх и накрыл меня, будто мокрым мешком.

Наутро я целый час провела у ее запертой двери; Тория чуяла мое присутствие. Уходя на цыпочках и возвращаясь снова, я вспоминала осенний праздник в доме Соллей и ту нашу встречу в библиотеке: «Я тварь?! Я от своего сына не отрекалась!» И моя вина. Моя тоже. Слово – не камень, брошенный в пруд. Там просто – круги по воде и облачко ила на дне, да пару рыбешек шарахнется, как брызги… Но никто не знает, что случится, если бросить слово. В неизвестную, темную, надломленную душу…

Я вышла во двор, выдернула из плашки топор и довольно метко тюкнула им по полену; деревяшка раскололась и лезвие топора увязло в щели. Благородное орудие труда теперь напоминало в моих руках кота с чулком на морде – неуклюже пытаясь стряхнуть полено с топора, я заметила в тени рассохшейся бочки угрюмую рожицу Аланы.

Поймав мой взгляд, девочка нырнула в свое укрытие; выронив топор, я подобралась к развешенному для просушки белью и стянула с веревки широкий, цветастый нянькин платок.

Фокус был стар – особым образом пристроив одеяние, я превратила собственные растопыренные локти в плечи долговязого существа с маленькой фигой на месте башки; войдя в образ, засеменила обратно к поленнице, причем фига удивленно рассматривала все вокруг, кивая и поводя «носом».

– Эта сто такое, а? – спросила, наконец, фига надтреснутым старушечьим голоском. – Эта сто, диривяшки валяюсся, да?

Сквозь щель в платке мне видна была рассохшаяся бочка; Алана не показывалась.

Фига пожала «плечами»:

– Ни па-анимаю… Валяюсся в би-испарядке, ай-яй-яй…

За бочкой тихо хихикнули. Воодушевленная фига истово закивала:

– Ай, пазаву дровожорку… Такая га-алодная, са-ажрет ваши дра-ава, хрям-хрям-хрям…

Алана выглянула, позабыв об осторожности; я и забыла, как выглядит ее улыбка. Пары передних зубов недостает – меняются зубы… Уже…

– Чего смеесси?! – возмутилась фига.

Алана захохотала. Заливисто и тонко; у меня перехватило горло.

– Что смеешься? – спросила я своим голосом, опуская руки. – Без дров ведь останемся… Как кашу варить будем?

– Это не по правде, – сказала Алана хрипловато, но вполне уверенно. – Это спектакля такая… Я знаю.

Вот уже много лет Эгерт Солль не переживал подобных поражений.

В гарнизоне царили стыд и уныние; вдовы погибших в последней экспедиции проклинали и Сову, и в первую очередь Солля. Уцелевшие стражники роптали; упреки и обвинения висели в воздухе, и не затихал за Соллевой спиной угрюмый раздраженный шепот.

Эгерт заперся в своем кабинете – там и ел, и спал, и проводил бессонные ночи над потертой картой. Время от времени ему являлись с донесениями специально посланные шпионы – сведения приходили