скудные и недостоверные, разведчики боялись соваться слишком глубоко и удовлетворялись сплетнями деревенских баб… После долгих трудов удалось наконец изловить молодого, нахального и неосторожного разбойника – но на полпути к городу он попытался бежать, ранив одного из конвоиров, за что и был немедленно убит его разъяренными товарищами. Эгерту приволокли бездыханный труп – но не родился еще человек, способный допрашивать трупы…
В собственных глазах Эгерт походил на изможденного, больного дятла, с тупым упорством долбящего камень, долбящего день и ночь, расшибающего клюв – только бы не остановиться, не осознать в полной мере и свой позор, и ужас оттого, что сын его, чужой мальчик, скрестил с ним шпагу, сражаясь на стороне убийц…
В городе погибли еще двое детей; в обычных ночных звуках горожанам мерещился звон колодезной цепи. Эгерт горбился над своим столом, не желая ни слышать, ни думать.
Сова… Сова являлся к нему ночью, Сова обнимал за плечи Луара, Сова смеялся и поигрывал обрывком цепи; вокруг свечки кружились ночные бабочки, огромные и черные, лупоглазые, как совы…
Стаи сов. Полное небо сов…
И Эгерт сам становился Совой и в полубреду вел свой отряд по лесам и дорогам, изображенным на карте. Он добывал провиант и запасал воду, он жег костры на стоянках и ставил часовых, и отправлял дозорных во все стороны – он перестал быть полковником Соллем, он был угрюмым разбойником, испепеляемым жаждой разрушения…
В другом сне он учил Луара фехтовать. Луар отчаивался и бросал шпагу – и приходилось утешать, уговаривать, начинать снова…
Поднявшись среди ночи, полковник Солль брал оружие и часами повторял длинные замысловатые комбинации, и срезал клинком огонек свечи, и медленно, по волоску, состругивал свечку до самого основания, пока не оставался на столе плоский как монета пенек…
Ночной патруль видел человека в плаще. Тот не откликнулся на приказ остановиться и исчез, будто провалившись сквозь землю; в качестве трофея лейтенант Ваор доставил полковнику Соллю обрывок цепи. Разговоры не стихали, по городу ползли слухи один другого страшнее – а во сне Эгерт выбивал шпагу из рук своего сына…
Из рук сына Фагирры.
Бывало, что после ночи сидения над картой он возвращал себе способность соображать, сунув палец в огонек оплывшей под утро свечки. Так бывало в Осаду…
Но тогда он защищал жену и сына.
Городской судья явился на закате – случайно либо по тонкому расчету, ибо это было лучшее для Эгерта время, самое спокойное и трезвое. Судья явился сам, не утруждая полковника приглашением, – и лейтенант Ваор тянулся в струнку, потому что судья традиционно был самым страшным в городе человеком.
Эгерт поднялся навстречу, – протягивая руку, он пытался сообразить, явился ли к нему старый приятель либо официальное лицо. У судьи были жесткие, холодные пальцы.
– Ты безжалостен к себе, – судья опустился в предложенное кресло. – Пусть наши враги всю жизнь выглядят так, как ты выглядишь сейчас… Неужели стратегические заботы и впрямь не оставляют времени для сна?
– У меня будет время отоспаться, – отозвался Эгерт глухо. И добавил с усмешкой: – Как, впрочем, и у всех нас…
Судья кивнул:
– Да, мой друг… Но Сова отправится на покой чуть раньше, чем мы – ведь так?
Он вдруг улыбнулся – спокойно и открыто, и у Эгерта полегчало на душе.
С городским судьей его связывали давние и сложные отношения; во время Осады человек по имени Ансин был сподвижником Солля, и сподвижником ценным. Эгерт был нечеловечески храбр, но мужество оставило его, когда необходимой стала показательная казнь десятка бандитов и мародеров.
В глазах горожан такая расправа была доблестью и проявлением власти, едва ли не подвигом – но Солль покрывался липким потом при одной только мысли, что на его пути к победе придется учиться в том числе и ремеслу палача, вешать, хоть и чужими руками.
И тогда Ансин, находившийся рядом, молча взял эту грязь на себя. Он сам отдал приказ и сам проследил за выполнением – Эгерту осталось лишь стиснуть зубы и отказать в помиловании. Таким образом Солль остался чист в собственных глазах и добр в глазах горожан; он прекрасно понимал, что совершил ради него Ансин, ставший затем помощником городского судьи, а затем и собственно судьей. Он знал, что и Ансин знает, чем Эгерт ему обязан – но ни разу ни один из них не касался в разговоре этой темы. Эгерту оставалось только гадать, а чем, собственно, была для его добровольного помощника та давняя казнь – жертвой? Или долгом, или обыденностью, или испытанием, или приятным щекотанием нервов? Сознавал ли Ансин, что ложится в грязь, давая возможность благородному Соллю не испачкать белых одежд? Или чувствовал себя героем, урвавшим из рук победителя самый сладкий кусок власти?
…Ансин улыбнулся и коснулся Соллевой руки:
– Нет, Эгерт… Я не заставлю тебя долго мучиться и гадать про себя, зачем я пришел… Тяжелые времена, дружище. Хуже, чем… тогда. Я боюсь… то принес тебе злые вести, и буду делать тебе больно. Ты готов?
– Я привык к таким процедурам, – отозвался Эгерт после паузы. Начинай.
Судья откинулся на спинку кресла:
– Эгерт… Во-первых, я твой друг. Знаю, ты так не считаешь… не перебивай. Перед тем, как услышать главное, просто уясни, что я твой друг.
Солль почувствовал, как к горлу его поднимается тягучая тоска ожидания:
– Да… Говори.
Судья пожевал губами. Хмыкнул, растирая бледную щеку:
