старикашка. Луар поднял брови, узнавая и не узнавая собственное имя:

– Или у вас нет ключей?

– Ключи у госпожи Тории! – победно изрек служитель. – И вряд ли ей понравится, когда я расскажу о…

Луар с усилием повернул бронзовую ручку. Тяжелая дверь качнулась и отошла – без скрипа, плавно, как во сне. Служитель замер, разинув перекошенный рот.

Из кабинета пахло травами. Пылью, книгами, еще чем-то трудноназываемым, Луар был уверен, что слышал этот запах раньше…

Служитель все еще молчал.

Тогда Луар переступил порог и захлопнул дверь перед самым служительским носом.

Вооруженный до зубов отряд, возглавляемый полковником Эгертом Соллем, подобен был обезумевшему льву, который гоняется за шершнем.

Эгерт кидал своих людей напролом, рвался вперед, презрев опасность, – и всякий раз заставал брошенный лагерь, остывшие угли костров, смятую траву и кости обглоданной дичи; Сова протекал сквозь ловушки, как протекает сквозь пальцы песок, а отряд Солля был велик и неповоротлив, и всякий, кто был хоть сколько-нибудь любопытен, мог спокойно разузнать о его маневрах и подготовиться загодя…

Разъяренный Солль пытался сделать союзниками местных жителей – их допрашивали едва ли не с пристрастием, и все напрасно. Боясь возможных разбойничьих набегов и трепеща перед озлевшими стражниками, хуторяне приходили в еще больший ужас при мысли о мести – а Сова мстителен, и не стоит надеяться на то, что его так скоро изловят…

Спустя неделю закончился провиант; воины роптали. Эгерт, все эти дни почти не сходивший с седла, почернел лицом. Обещая своим людям попеременно то награды и почести, то военный суд и виселицу, он сумел-таки вздрючить выдохшийся и голодный отряд, привести его в более-менее боевое состояние и подвигнуть на последний бросок – отчаянный и оттого неожиданный.

…Под вечер передовой дозор напал на след Совы – неожиданно свежий, еще теплый; на закате удачливому молодому воину посчастливилось изловить часового Совы – одного, а сколько их всего было?!

Запахло неминучим боем – и от этого долгожданного запаха ноздри полковника Солля затрепетали, как парус.

…Наутро город содрогнулся от новой страшной вести – под окнами добропорядочных горожан нашли маленькую молочницу с колодезной цепью на шее; белая лужа растеклась из опрокинутого бидончика, и на дальнем ее конце орудовал розовым языком вороватый кот. Все приметы говорили о том, что ребенок погиб сейчас, только что; горожане кинулись – одни в ужасе по домам, другие в ярости по окрестным переулками и подворотням; говорят, кто-то успел увидеть в конце улицы фигуру в длинном плаще. Высокую худую фигуру в капюшоне…

Слухи расползлись всего за пару часов. Перепуганные матери запирали детей на ключ, и несчастные узники уныло глядели на волю сквозь оконные стекла. Малолетние служки и разносчики жались друг к другу, то и дело в ужасе оглядываясь, будто заслышав звон цепи…

После полудня пришла новая волна слухов, да такая, что ненадолго позабыли и про убийцу. Башня Лаш, заколоченная Башня на площади исторгла невнятный, утробный стон, от которого у всех находившихся поблизости волосы встали дыбом. Какой-то пьяный от страха сторож поведал любопытным, что, еженощно обходя площадь, он не раз уже слышал в Башне звуки и шорохи – словно бы возню огромных мышей…

Городские ворота закрылись на час раньше обычного. По всему городу хлопали ставни; страх сидел за каждым столом, страх поджидал в каждой спальне, а если и не страх, то беспокойство, душевная смута и ожидание недоброго…

В кабинете декана Луаяна ночь напролет горел огонь. Внук старого мага сидел над грудой странных и страшных книг, тех особенных книг, касаться которых не смела даже деканова дочь.

Знаки и символы, которым Луара никто не учил, складывались не в слова даже – складывались в не до конца оформившиеся понятия, и, дрожа крупной дрожью, Луар понимал, что обманывает себя – это не чтение… Даже закрыв книгу, он будет слышать и ощущать присутствие этого, и знаки не исчезнут, если он зажмурит глаза…

Куртка его лежала на высокой спинке кресла. Белая рубашка была расстегнута, и на обнаженной груди тускло поблескивал медальон. Близилось новое утро – а, может быть, уже третье утро, он потерял счет часам и дням, он путался, плыл в огромной сладкой паутине, не ведая, паук он при этом или муха…

Кабинет декана смотрел на него десятками глаз. Теперь он не мог без ужаса думать о людях, входивших в него в неведении – но пусть и остаются в неведении, декан был мудр, все его тайны спрятаны или спят… Или пребывают в заключении, как эта крыса в кандалах. Луар не станет будоражить память деда, ему нужно нечто другое, зачем ему чужие тайны, когда у него есть медальон…

Пластинка обдала его новой жгучей волной. Зашипев от боли, Луар неуклюже встал, обвел кабинет глазами, потом, покачиваясь, как пьяный, шагнул в дальний угол.

Круглый столик покрыт был грубой пыльной скатертью; под ней пестрел, сливаясь, полустертый узор линий и знаков.

Луар отошел. Обхватил себя за плечи, долго сидел, скорчившись, стараясь унять дрожь, вспомнить что-нибудь хорошее, например, как шевелится под снегом живая трава, как мама учила его танцевать – босиком на теплом песке… Как они с мамой…

Был теплый, пронзительный вечер; они шли куда-то через редкий сосновый лесок – и теперь уже не вспомнить, кто за кем погнался первым. Его мама вдруг оказалась мальчишкой – таким же, как он сам, только быстрее, ловчее, хитрее; он тщетно гонялся за ней, хохоча и повизгивая, пытался схватить синюю развевающуюся юбку… Потом она огляделась, подхватила руками подол, обнажив белые икры маленьких тонких ног, – и сиганула через кусты, легко и привычно, как олениха… У Луара захватило дух; не решаясь повторить ее прыжок, он поспешил в обход. Раскрасневшийся от бега и от азарта, он летел сквозь лес, сосны стояли, подсвеченные косым солнцем, а где-то впереди хлопала на ветру юбка, синяя, как небо… Его мама прыгает лучше всех…

И он догнал ее.