Это его ноша. Это его клеймо. Амулет должен жечь, это наказание невесть за что… За ту мышку. Это же и поощрение – нужно, чтобы боль тела помогла ему справиться с иной болью, которая почему-то сделалась совсем уж невыносимой…
Теперь ему казалось, что быть просто наивным мальчиком, которого ни с того ни с сего прокляли дорогие люди, что быть этим несчастным мальчиком легче – есть горе и есть обида, но жива и надежда, что все ошибка и все исправиться…
А теперь он сидит под игрушечной виселицей, и болтаются тряпичные ноги казненной куклы, и круг замкнулся, нету больше ни обиды, ни надежды, и ничего нету, серое небо и тошнота, подушечке для игл не должно быть больно…
Он криво усмехнулся. У его няньки было рукоделье, и подушечка для игл в виде смеющейся рожицы. Иглы втыкались в розовые щеки и веселые глаза – а рот все смеялся… И этой вот тряпичной кукле тоже не больно, ей плевать, что ее повесили невесть сколько лет назад и не дают успокоиться…
Впрочем, кажется, они меняют куклу… Нитки расползаются под дождем и солнцем, тряпки линяют… А жертва правосудия должна выглядеть внушительно…
Небо, да перевешайте хоть всех кукол в мире. Только не суйте в меня иголками, хорошо, я ублюдок, ладно, я приношу несчастье, я со всем согласен, но что же делать…
Стражник в красно-белом мундире, грузный высокий стражник навис над сидящим Луаром – и не узнал в нем сына господина Солля:
– Ну-ка встань. Не положено.
Луар смотрел в хмурое, склонившееся над ним лицо, и на одну короткую секунду глаза блюстителя показались ему голубыми головками булавок. Две булавки, уходящие остриями вглубь стражниковой головы.
– Хорошо, – сказал он равнодушно. – Я сейчас уйду.
Он поднялся – и в глазах его потемнело, он силой заставил себя не упасть и даже не поднес ладонь к лицу, простоял минуту, слепо глядя в никуда и ожидая, пока темнота перед глазами рассеется…
Потом ему сделалось лучше. Ведя коня на поводу, он медленно двинулся через площадь – туда, где по бокам высокой лестницы застыли в величественных позах железная змея и деревянная обезьяна.
– Вы куда, молодой человек?.. Эй, эй, юноша, а имеете ли вы честь быть студентом? По какому же праву вы переступаете порог, который…
Луар устало отодвинул с дороги суетливого служителя – старичка в пыльном кафтане, того самого, что так любил красоваться на круглом университетском балконе, вытряхивая пыль из шелковых географических карт либо начищая до блеска желтый человеческий скелет…
Поразительно. Старик не узнал Луара. Эти, из Ордена Лаш, узнавали немедленно – а старая университетская крыса так оплошала. Не узнать сына Тории, мальчика, который рос на твоих, старичок, глазах… Видимо, Луар изменился-таки.
– Это… безобразие! – служитель схватил Луара за рукав. – Немедленно… вон!
Луар смерил его тяжелым взглядом – цепкие пальцы старикашки сами собой разжались.
– Я Луар Солль, – сказал он медленно, с наслаждением проворачивая во рту каждый звук своего неправильного, бывшего имени. – Я имею право.
Он шел коридорами, безошибочно выбирая правильный путь, а служитель, бормоча и посапывая, трусил следом. Встречные студенты недоуменно заглядывали Луару в лицо, кто-то удивленно вскидывал брови, кто-то шарахался – в какой-то момент ему увиделись те же коридоры пятнадцать лет назад, новый костюмчик из жесткой негнущейся ткани, студенты огромные, как башни, удивленно и ласково глазеют на неуверенного малыша, впервые явившегося в таинственное место, где «наука» и где мама «работает»…
Он очнулся. Он снова был собой, то есть вполне взрослым ублюдком, и в глазах ученых юношей отражалась не умильная симпатия – страх в них отражался, угрюмый страх; а ведь я страшен, подумал он удовлетворенно.
Медальон подрагивал на груди в такт шагам, и с каждым шагом зрела уверенность, что столько времени потрачено зря, что он искал не там и не так, но вот, наконец, перед ним нечто важное, единственно важное, нужно только перетерпеть эту жгучую боль золотой пластинки…
Тогда, в первый раз, он так испугался барельефов, каменных лиц великих ученых древности, эти лица казались ему мертвыми и строгими одновременно… Каменные трупы…
Еще он боялся, когда рисовали огонь. Он думал, что нарисованный огонь явится, и будет пожар, тот, которым пугает нянька…
– Нет! – суетливо воскликнул служитель. – Без разрешения госпожи Тории… Нельзя!
Луар поднял голову; оказалось, он стоит перед запертой дверью, вернее, перед дверью и заслонившим ее служителем:
– Кабинет декана… это святыня… Вы знаете, он заперт… Только госпожа Тория может…
– Декан мой дед, – сказал Луар в сводчатый потолок. – Вы думаете, он был бы против?
На лице служителя проступило сомнение – но только на секунду:
– Только с разрешения госпожи Тории! Только в ее присутствии… И вы все равно не сможете открыть!
– Тогда чего вы боитесь? – удивился Луар.
Служитель заколебался. Нахмурился, упрятав глаза под самый лоб; нехотя отступил:
– Что ж… Надеюсь, дверь вы ломать не будете, господин Луар?
В последнем слове накопился весь яд, на который был способен этот преданный университету
