Эгерт содрогнулся. Плащ. Всякое упоминание о плаще с капюшоном теперь царапало его, как ржавый коготь. Мало ли плащей с капюшонами? Почему рядом со словом «плащ» стоит имя… Которое он помнит, но не станет зря повторять. Бургомистр прав – это дело судьи… Дело Эгерта – Сова, разбойник, а этот безумный убийца…

– Тот сумасшедший старик, – сказал он хрипло. – Он…

Бургомистр вздохнул:

– Его убили. После третьей или четвертой жертвы забили камнями, Эгерт. Вы знаете, как скоры слухи, но расправа напуганных людей – еще скорее… Никто не был наказан. Бесполезно, Эгерт… Старика закопали с расколотой головой, а спустя несколько дней этот ужас повторился… Снова ребенок с цепью на шее… Того безумца в плаще убили ни за грош, Эгерт, но мне не было его жаль…

– Это дело судьи, – сказал Эгерт глухо. – Пусть Ансин ищет, в этом городе традиционно ловкие судьи…

Бургомистр подержал в руках обрывок цепи, положил снова на стол:

– Эгерт, а Луар с матерью?

Солль внутренне сжался, как от прикосновения того самого ржавого когтя:

– При чем здесь Луар?

Бургомистр пожал плечами:

– Ни при чем… – и сразу, без перехода: – Ты… Вы ведь тоже не любите Орден Лаш, да, полковник?

– Вы знаете, бургомистр, – отозвался Эгерт после паузы. – Здесь все про меня знают.

Его собеседник колебался, будто решая, говорить Эгерту нечто важное или все-таки не говорить. Солль ждал, покусывая уголок рта.

Ожидание его оказалось тщетным. Бургомистр решил промолчать и потому с натугой улыбнулся:

– Прости, Эгерт… Я не хотел никого обидеть… Значит, Сове осталось топтать землю считанные дни, да?

Эгерт решительно вскинул голову:

– Да… Я выступаю на рассвете. Все. Это все.

Если бургомистр и подумал что-то о поспешных решениях и необдуманных действиях, то поучать полковника Солля все же не решился.

– Удачи, – сказал он серьезно. – Неплохо было бы… Слишком много всего. И Сова, и… здесь… Город бурлит, как котел. Еще немного – и мне придется продавать мантию.

Последние слова были шуткой; Эгерт вежливо улыбнулся, пожал протянутую руку и с той же лихорадочной поспешностью направился в гарнизон – по душу лейтенанта Ваора.

На площади, неподалеку от здания суда, молча стояла хмурая, настороженная толпа. Изможденные, оборванные люди глядели вслед разодетым горожанам, плевали под ноги ливрейным лакеям, шарахались от проезжающих карет; посланцы разоренных деревень явились в город искать помощи и правосудия, город же оказался равнодушным, бесчувственным, глухим…

Луар ехал шагом; толпа глядела на него угрюмо и неприязненно, он с трудом преодолел желание поторопить коня и быстрее проехать мимо.

Он ехал, и под рубашкой у него покачивался медальон. Луар кожей чувствовал, как подрагивает – будто пульсирует – в такт лошадиному шагу золотая горячая грань.

Луар ехал как меж двух огней – первым огнем, горящим внутри его, был Амулет, снова оживший, требовательный, мучительный предмет, давно сделавшийся будто органом его тела, причем органом болезненным и больным; вторым огнем был город, холодный и подозрительный, явно враждебный ко всем пришельцам и незнакомцам, город с наглухо закрытыми ставнями, опустевшими лавками, усиленными нарядами нервной, злобной стражи. Луар, вдруг оказавшийся в родном городе чужаком, шкурой чувствовал косые, настороженные взгляды.

В какой-то момент ему сделалось плохо, так плохо, что он зашатался в седле. Лягушонок в бочке со смолой… Кошка с чулком на морде, тряпичный мячик для множества ног, или судьба – всего лишь балованный шкодник, ребенок, способный зашвырнуть живого лягушонка – в смолу…

…Ох, как сердилась мать. Как она переживала – ему совершенно искренне стало стыдно, он изо всех сил хотел исправиться… Мать говорила отцу, и голос ее дрожал: «Откуда? Он же добрый мальчик… Он же… Откуда это?» Это было живой мышкой, которую он выкрал из мышеловки, привязал к ножке стула и каминными щипцами отдавил лапу.

Зачем он это сделал? Может быть, потому, что накануне случился визит к цирюльнику, который такими же щипцами, только поменьше, вырвал Луару зуб? Луар тогда подумал, что цирюльнику приятно делать другим больно, что это его хлеб и насущная необходимость… И он позавидовал цирюльнику. И он захотел тоже. Мышка…

В какой-то момент действительно было приятно. Страшно и сладостно; однако потом он плакал и просил прощения, он искренне раскаялся и даже хотел, чтобы его выпороли. Но мать только отвернулась и ушла, и целую неделю не заговаривала с ним, и он маялся, и клялся, что больше никогда-никогда… Даже мухи… нет…

И действительно – больше никогда. Даже мухи. Но то страшное и сладостное – запомнил, хоть и гнал от себя, как постыдное и гадкое…

…Луар тяжело слез с седла. Опустился на каменной подножие круглой тумбы – той самой, на которой покачивался перед входом в здание суда игрушечный висельник.

Амулет под рубашкой был горячий. Теперь он был точно горячий, он жег, Луар застонал и протянул руку, чтобы вытащить медальон из-за пазухи – но рука так и опустилась, не дотянувшись.