меня косится, а стук копыт вдалеке уже стих, уже давно стих, и давно опустилась серая пыль.
На расположение городской стражи обрушилось бедствие, сравнимое разве что с давней осадой. Полковник Солль, когда-то исчезнувший без предупреждения и сгинувший затем в далеком Каваррене, начальник стражи, о котором решено было, что он не вернется, герой и военачальник, которого в последнее время поминали только вполголоса и презрительно, – этот самый господин Солль вломился в штаб, как голодный хорек вламывается в беззащитное птичье гнездышко.
Одышливый лейтенант Ваор, располневший и состарившийся в преддверии капитанства и в последнее время фокусом судьбы оказавшийся как бы во главе полка, прибежал из дому в измятом мундире, на ходу пытаясь стереть с ладоней варенье – видимо, вишневое. К его приходу полковник Солль, хищный, поджарый, со странным блеском прищуренных глаз, успел отправить на гауптвахту пару подвернувшихся бедолаг, расколотить бутылку вина, найденную в шкафчике дежурного офицера, и водрузиться в свое собственное командирское кресло, которое за время его отсутствия успело слегка расшататься под весом лейтенанта Ваора.
Лихорадочно горящие глаза сверлили лейтенанта все время, пока, растерянный и смятенный, он докладывал внезапно вернувшемуся начальству о положении вещей.
Таковое положение оказалось из рук вон плохо – шайка Совы не только не была обезврежена, но и наглела с каждым днем, из-за чего город стал испытывать недостаток товаров, в том числе первостепенных. Купцы боялись обсиженных разбойниками дорог, окрестные крестьяне не везли на рынок хлеб и мясо, у дверей ратуши день и ночь простаивали озлевшие посланцы разоренных хуторов и деревень. Всю жизнь исправно платившие налоги, они желали теперь помощи и безопасности – а где их взять, если капитан Яст, уж на что орел был, и тот сгинул жутким образом в разбойничьей западне… Наниматься в стражу никто не хочет, молодые парни забывают о присяге, бросают оружие и уходят прочь; попробовали заикнуться бургомистру об увеличении жалования – куда там! И так уже стражников за глаза называют трусами и дармоедами…
В этом месте жалобный доклад лейтенанта Ваора был прервал ударом кулака по столу. Полковник Солль вращал налитыми кровью глазами, площадно ругался и сулил лейтенанту злую смерть, если сию же секунду все свободные от постов стражники не будут собраны, вооружены и готовы выступать.
Заслышав о выступлении, лейтенант струхнул; Солль усугубил его страхи, мрачно сообщив, что собственноручно перевешает дезертиров, ежели таковые вздумают увильнуть от карательного похода.
Лейтенант заметался; на его счастье, в эту самую минуту напор полковника Солля обратился в другое русло – явились посланцы из Ратуши. Бургомистр, прослышавший о возвращении Солля, желал немедленно видеть его у себя.
Поднимая на ноги казармы и рассылая посыльных по домам офицеров, лейтенант Ваор горько пожалел о тех чудных временах, когда полковник Солль спокойно обретался в далеком и тихом Каваррене.
Если бургомистр и собирался упрекать, то все упреки умерли у него на губах, когда он вгляделся в лихорадочные, блестящие Соллевы глаза. Полковника раздирала жажда деятельности; еще не успев усесться, он заявил, что отряд для поимки разбойника Совы будет снаряжен сегодня и выступит завтра. Бургомистр скептически поджал губы и покачал головой – однако ничего не сказал.
На широком как поле и пустом как лысина бургомистровом столе лежали рядом три тонких стальных цепочки. Три обрывка колодезной цепи.
– Недобрые вести, полковник, – пробормотал бургомистр, потирая шею.
Солль дернулся:
– Сова – это мое дело, почтеннейший. Можете поверить, что поимка его – дело нескольких дней.
Бургомистр опустил уголок рта:
– Хотелось бы… Весьма хотелось бы поверить, Эгерт… Но я звал вас не для этого…
Повисла пауза. Полковник Солль, чья жажда деятельности не позволяла ему сидеть спокойно, успел подняться, дважды пройтись взад-вперед по кабинету и наконец требовательно уставиться на собеседника.
– М-м… – бургомистр массировал теперь виски. – Госпожа Тория… Здорова?
Эгерт сумел сдержаться, и лицо его не выразило ничего. Бургомистр не знал, что предыдущую ночь он провел на мостовой перед собственным домом, вглядываясь в темные окна, содрогаясь при виде полного запустения, боясь переступить порог…
Наутро служанка Далла, потрясенная возвращением хозяина, сообщила ему о загородном отдыхе госпожи Тории с маленькой дочкой. Эгерт стиснул зубы – и заставил себя до поры до времени забыть. Сперва Сова, говорил он себе. Это первостепенно… Это долг. Сначала – Сова.
– Вполне, – отозвался Эгерт бесцветным, как жеваная бумага, голосом. – Она вполне здорова.
Бургомистр осторожно потрогал кончиком пальца припухшее веко:
– Собственно… Сова. Да, Сова… Но, Эгерт, Сова все-таки там, за стенами… А здесь…
Рука его коснулась цепи, лежащей на столе. Тускло звякнули стальные колечки.
– Уже десяток жертв, – сказал бургомистр глухо. – Ты скажешь – это дело судьи… Да, это его дело. Его люди ищут… Но я хочу, чтобы ты знал.
Эгерт молчал, покусывая губы, стараясь не думать о своем доме, счастливом доме, погруженном в темноту. Что он говорит… Десяток жертв?
– Дети, – вздохнул бургомистр. – Он выбирает детей… От пяти и до двенадцати. И душит их колодезной цепью… И его видели… Да, Эгерт, судья ищет, того человека, убийцу, уже видели… Двое или трое. Он высок и носит плащ с капюшоном. Плащ с широким капюшоном, да, Эгерт…
Широко раскрытые глаза Солля уперлись в обрывки цепей на пустом столе. Бургомистр кивнул:
– Да… Это… Вот так. Он душит цепью… Без выгоды. Надо полагать, у него своеобразная… страсть, что ли… К противоестественным деяниям…
Что может быть противоестественнее смерти с железными клещами в пробитой груди…
