– С какой стати госпожа считает себя вправе…
Зрачки ее расширились. Она увидела на столе за моей спиной раскрытое Луаяново сочинение.
– Ах ты…
Меня отшвырнули прочь, словно котенка. Тория захлопнула книгу, язычки свечей заплясали, едва не погаснув; с тяжелым томом наперевес, будто желая меня ударить, Тория Солль слепо двинулась вперед, загоняя меня в угол между полками:
– Как. Ты. Посмела.
– Он разрешил мне! – крикнула я в перекошенное яростью лицо. – Луар разрешил мне, он имеет право, это его книга тоже!
От имени сына она зашаталась, как от пощечины. Остановилась; снова двинулась на меня:
– Я. Отучу тебя. Забираться в щели. Ползучая тварь.
В жизни меня обзывали по-всякому – я научилась пропускать оскорбления мимо ушей. Но теперь мне сделалось больно до слез.
– Я – тварь? – крикнула я сквозь эти непрошеные, унижающие меня слезы. – Я от своего сына не отрекалась!
Она схватилась рукой за грудь. И сразу же – другой рукой за стеллаж, чтобы не упасть. Ее взгляд бессильно скользнул по мне, как коготь по стеклу. Я испугалась.
– Ты… – выдохнула она.
Я всхлипнула:
– А что… Он… В чем он-то виноват? Он что, не любил вас, как мать? Он что, не верил вам? Он что, отвечает за…
Я осеклась. Нельзя было этого говорить. Нет.
Шаря, как слепая, она повернулась ко мне спиной. Придерживаясь за полки, отошла к столу – сгорбленная, шаркающая, старуха. Взяла подсвечник и побрела к выходу; забытый Якон плакал в каком-то углу. Я подумала о нем равнодушно, как о чужой вещи.
В его комнате было непривычно, неестественно чисто. Далла убирает каждый день… Да и некому мять постель, марать половицы и разбрасывать где попало вещи и книги.
Тория постояла на пороге, не решаясь войти. В детстве она вот так же боялась войти в комнату, где лежала ее мертвая мать…
Тихо и чисто. Как при покойнике.
Комната ее мертвого сына.
Она закрыла дверь, так и не переступив порога. Луар…
Имя обожгло, как кнут.
Ночью она проснулась оттого, что посреди комнаты кто-то стоял молчаливый и холодный, как отражение в толще льда.
– Уйди, – взмолилась она, натягивая на голову одеяло, – уйди… Что… За что…
Тогда, в подземелье, она тоже плакала и спрашивала, за что. Он объяснял, не жалея времени, что чудовищное преступление должно быть покарано… Наслать Мор – чудовищное преступление, не так ли?.. Она умоляла – но ведь не я… Я не виновата… И он объяснял, понимающе кивая: наказывают не обязательно виноватых. Жертва должна быть невиновна иначе какая она жертва?..
Да, еще он хотел знать, где медальон… Очень хотел знать; Тория сказала бы, чтобы прервать мучения – но в шоке и боли позабыла…
Посреди комнаты уже никого не было. Только запах горелого мяса. Отвратительный запах.
…Руки, привязанные ремнями к деревянной скамье. Насладившись ее стонами, он ослабил ремни, стягивающие ее щиколотки… Снял вовсе… Она хотела ударить его ногами – но сил не было, она лишь жалко дернулась, и тогда руки в перчатках развели ей колени…
В перчатках? разве он был в перчатках? Она же вспоминала отвратительно-теплое, бескостное прикосновение голых ладоней…
Стояла глухая ночь. Тория встала, зажгла светильник, оделась и села у окна.
Так и просидела до рассвета.
Мальчишка явился в кабинет, сопровождаемый старичком-служителем.
– Студент Якон? – осведомилась она холодно.
Мальчишка всхлипнул. Белесая головенка, россыпь веснушек на пухленькой детской физиономии.
– Больше не студент, – она повертела у него перед носом приказом господина ректора.
Глаза его сделались большими-большими, жалкими и мокрыми:
– Госпожа… Я клянусь… Не надо, госпожа… За что… Я не хотел…
Она кивнула служителю; тот вывел парня за плечо. Из коридора донеслись несдерживаемые, истошные рыдания.
Тория ничего не испытала. Разве что чуть-чуть облегчение – теперь обо всем этом можно будет забыть…
