Но дни шли за днями – и с каждой новой ночевкой, с каждым новым перекрестком его спокойствие таяло.

Наверное, цель была все ближе – но только с каждым часом в Луаровой душе усиливался неведомый зуд. Это было похоже одновременно на голод и на жажду, он чувствовал себя ребенком, которому показали игрушку – а потом спрятали, и надо падать на землю, биться в истерике, требовать, требовать…

Он погонял и погонял коня; жеребец хрипел, покрываясь мылом, но Луару все равно казалось, что он едет недостаточно быстро.

Однажды, ночуя на сеновале в чьем-то дворе, он ощутил под пальцами грани золотой пластинки. Будто глоток воды посреди бескрайних раскаленных песков. Цепочка холодит шею – наконец-то!

Он открыл глаза. Ладони помнили тяжесть медальона – но ладони были пусты. Тогда его скрутил спазм.

Он катался по сену. Он вопил что-то неразборчивое, сбежались люди со светильниками, сквозь шум в ушах он слышал сбивчивое: падучая… адучая… кончается… И он действительно бился с пеной у рта – ему казалось, что он пустой мешок, в сердцевине которого застряло шило. Ему хотелось вывернуться наизнанку.

Под утро он очнулся – но спокойствие ушло окончательно, сменившись исступленной жаждой медальона.

Он видел его в очертаниях облаков. Золото мерещилось на дне ручья, всякий встречный человек казался узурпатором, незаконным обладателем святыни. Высматривая золотую цепочку, Луар повадился, встретив кого-нибудь, первым делом разглядывать его шею. Люди шарахались, бормоча заклятья-обереги – не иначе кровопийца, высматривает место, куда воткнуть клыки…

Вокруг него все плотнее сгущался страх. Если б Луар, подобно девушке-кокетке, носил с собой маленькое железное зеркальце, если б Луар имел обыкновение изредка в него смотреть – вот тогда он понял бы, откуда эти затравленные взгляды встречных и попутчиков, почему его боятся пустить на ночлег – и все-таки пускают… Жажда медальона, съедавшая его изнутри, все яснее проступала в его холодных, остановившихся глазах.

Он плакал по ночам. Амулет звал его, как заблудившийся ребенок зовет мать; это превратилось в пытку, в навязчивую идею. Не видя ничего вокруг, Луар ломился вперед, зная, что безумному странствию приходит конец.

И еще – он понял, что рядом с медальоном находится некто, с кем неминуемо придется встретиться.

Весна наступила сразу – тянулась-тянулась гнилая оттепель, а потом вдруг утром встало солнце, и все поняли, что зимы больше нет. Скисла.

Лохматые метлы размазывали по мостовым навоз и глину, и на них, на метлах, набухали почки. Горожанки спешили добавить к своему привычному платью какую-нибудь сочную весеннюю деталь, и потому у галантерейщиков повысился спрос на бантики-пряжки-платочки. Кое-где в палисадниках распустились дохленькие желтые цветочки, и местные влюбленные выдергивали их с корнем, чтобы с превеликим шармом поднести потом своей милой шляпнице или белошвейке.

У нас выросли сборы, причем спрос пошел на трагедии и лирику. Фарсы игрались реже обычного, и это было замечательно, потому что я хромала еще довольно долго; публика рукоплескала, а между тем близился конец наших зимних гастролей.

Само собой подразумевалось, что с первым же по-настоящему теплым днем труппа покинет гостеприимный город, и тогда жизнь завертится по-старому – дорога, представления, ярмарки, деревни, богатые и спесивые аристократы, живущие в замках, наивные и прижимистые крестьяне, живущие на хуторах, щедрые базары со множеством благородных воров, ухабы, дожди и солнце… Собираясь по вечерам в харчевне, Бариан и Флобастер решали, куда бы направиться, Фантин, располневший за зиму, кивал и соглашался, Гезина мечтала, что хорошо бы, мол, добраться до побережья и увидеть море – и только я уныло молчала. Интересно, Луар огорчится, когда, вернувшись, не застанет меня в городе? И сколько времени займут эти странные поиски «Амулета»?

Кто знает, когда я попаду сюда снова. Дороги – они непредсказуемы. Плывет себе щепочка в бурном ручье и строит планы на будущее…

Тем временем талые ручьи выливались из подворотен и впадали в мутные уличные потоки, а вода в каменном городском канале поднялась под самый горбатый мостик. Воробьи орали от счастья, Флобастер все чаще вопросительно поглядывал на солнце, а Муха вслух считал дни – так не терпелось ему тронуться в путь.

Всякий раз, встретив на улице студента, я исподтишка разглядывала его от башмаков до черной шапочки с бахромой. Слово «амулет» в моей памяти прочно сопрягалось со словом «книга». Книга Луарового деда… Мага, которого звали Луаян. Только теперь до меня дошло, что парня-то и назвали в честь деда, дед был любим и уважаем, и написал книгу – жизнеописание магов… А Луар, балда, не удосужился до конца прочитать ее – но зато читал об «амулете». И, между прочим, позволил почитать и мне…

А раз Луар позволил, рассуждала я, то не воспользоваться его позволением было бы неблагодарно и глупо. Оставалась маленькая заминочка: книга-то наверняка хранится в Университете, где же еще? Не в спальне же, в самом деле, держит ее госпожа Тория, суровая наследница волшебника Луаяна. Вот это было бы скверно – в спальню госпожи Тории мне никак не пролезть. А в Университет…

Парочка студентов повадилась ходить на наши представления. Оба делали Гезине подношения в виде леденцов на палочке, серебряных монеток и все тех же желтых цветочков из палисадника. Я их заботила мало – в костюме старухи из «Трира-простака» никого особенно не соблазнишь.

Первый из парочки был крепкий крестьянский парень, сбежавший, по-видимому, со своего хутора навстречу превратностям городской жизни и случайно угодивший в объятия профессоров. Второй казался сыном булочника – круглый, бело-розовый, как пряник, усыпанный к тому же веснушками, будто изюмом. Имея представления о вкусах Гезины, я предсказывала победу первому и сокрушительное поражение второму.

Так оно и случилось. В один из дивных весенних дней Гезина и крепыш отправились гулять за город, а веснушчатый парнишка остался один переживать свое горе.

И тогда я решила скрасить ему его одиночество.