– А я никогда не мерзну… Меня отец воспитывал как воина, а воину, помимо всего прочего, приличествует закалка, – Эгерт усмехнулся.

Миновали городские ворота – мокрый снег залепил оскаленные пасти стальным змеям и драконам, выкованным на тяжелых створках. По большой дороге тянулись санные обозы; Тория уверенно свернула и вывела Эгерта к самому берегу реки.

Подобно стеклу, покрытому изморозью, поверхность воды была затянута корочкой льда – плотной и матовой у берегов, тонкой и узорчатой у середины; сама же стремнина оставалась свободной, темной и гладкой, и на самом краю льда стояли толпой черные, исполненные важности вороны.

– Мы пойдем вдоль берега, – сказала Тория. – Посмотри… Тут должна быть тропинка.

Тропинку погребло под снегом. Эгерт шагал впереди, и Тория старалась попадать башмачками в глубокие следы его сапог. Так шли довольно долго, и снег перестал, наконец, падать, и сквозь рваные дыры в облаках проглянуло солнце.

Тория прищурилась, ослепленная – таким белым, таким сверкающим оказался вдруг мир; Эгерт обернулся – в волосах у него вспыхивали цветными огнями нерастаявшие снежинки:

– Долго еще?

Она улыбнулась, почти не понимая вопроса – в тот момент слова показались ей необязательным довеском к снежному, залитому солнцем великолепию этого странного дня.

Эгерт понял – и нерешительно, будто спрашивая позволения, улыбнулся в ответ.

Дальше пошли рядом – тропинка выбралась на холм, где снег уже не был таким глубоким. Одну руку Тория держала в теплых недрах муфты, а другой опиралась на руку спутника – Солль плотнее прижимал к себе локоть, чтобы ладонь ее, спрятавшись в складке рукава, не мерзла.

Остановились ненадолго, оглянулись на реку и на город; над городской стеной сизыми столбиками стояли струйки дыма.

– Я никогда здесь не был, – признался Эгерт удивленно. – Как красиво…

Тория коротко усмехнулась:

– Это памятное место… Здесь было старое кладбище. Потом, после Черного Мора, здесь похоронили в одной яме всех, кто умер… Говорят, от мертвых тел холм стал выше на треть. С тех пор это место считается особенным, одни говорят – счастливым, другие – заклятым… Дети иногда оставляют на вершине прядь своих волос – чтобы сбылось желание… Колдуны из деревень ходят сюда в паломничество… А вообще… – Тория запнулась. – Отец не любит это место… говорит… Но нам-то чего бояться? Такой красивый белый день…

Они простояли на вершине еще почти час, и Тория, указывая замерзшей рукой то на реку, то на заснеженную ленту дороги, то на близкий серый горизонт, рассказывала о пронесшихся над этой землей веках, о воинственных ордах, подходивших к городу сразу с трех сторон, о глубоких рвах, от которых остались теперь только скрытые снегом канавки, о неприступных, ценой множества жизней воздвигнутых валах – тот холм, на котором стояли сейчас Эгерт и Тория, оказался остатком размытого временем укрепления. Солль, слушавший внимательно, предположил, что неприятельские орды были сплошь конные, да еще и весьма многочисленные.

– Откуда ты знаешь? – удивилась Тория. – Читал?

Солль, смутившись, признался в полном своем невежестве – нет, не читал, но по расположению валов, как их описывает Тория, всякому должно быть ясно, что строились они не против пешего врага, а против множественной конницы.

Некоторое время Тория озадаченно молчала; Солль стоял рядом и тоже молчал, и на лоснящемся снежном покрывале сливались их длинные синие тени.

– Если долго смотреть на горизонт, – вдруг тихо сказала Тория, – если долго-долго не отрывать глаз… То можно представить, будто под нами – море. Голубое море, а мы стоим на берегу, на скале…

Эгерт встрепенулся:

– Ты видела море?

Тория радостно засмеялась:

– Да… Совсем еще маленькой, но все помню… Мне было… – она внезапно погрустнела. Опустила глаза: – Мне было восемь лет… Мы с отцом много путешествовали… Чтобы не так горевать о маме.

Гулявший над снегом ветер пригоршнями подхватывал белую алмазную пыль, играл, рассыпал и ронял, подбирал снова. Эгерт не успел понять, вернулась ли к нему мучительная способность ощущать чужую боль – однако мгновенное желание защитить и успокоить лишило его разума и робости; плечи Тории поникли – и тогда ладони его впервые в жизни осмелились опуститься на них.

Она была на голову ниже его. Она казалась рядом с ним подростком, почти ребенком; сквозь теплый платок и не очень плотную шубку он почувствовал, как узкие плечи вздрогнули под его прикосновением – и замерли. Тогда, изо всех сил желая утешить и смертельно боясь оскорбить, он осторожно привлек Торию к себе.

Синие тени на снегу застыли, слившись в одну; оба боялись пошевельнуться и тем спугнуть другого. Безучастным оставался лежащий за стеной город, и холодно поблескивала замерзшая река, и только ветер проявлял признаки нетерпения, вертелся, как пес, вокруг ног, путался в подоле Тории и осыпал голенища Солля снежными брызгами.

– Ты увидишь море, – сказала Тория шепотом.

Эгерт молчал. Познавший на своем недолгом веку десятки разнообразных женщин, он сам себе показался вдруг неопытным, беспомощным мальчишкой, сопливым щенком – так ученик ювелира хвалится мастерством, шлифуя стекляшки, и потеет от страха, впервые получив в руки немыслимой редкости драгоценный камень.

– На берега южного моря никогда не ложится снег… Там теплые камни… И белый прибой… – Тория говорила, будто во сне.