На ладони у него лежала золотая пластинка с фигурной прорезью – медальон на цепочке.
– Это Амулет Прорицателя… Немыслимо ценная вещь, хранимая в тайне.
– Меня нельзя выпускать из этой комнаты, – сказал Солль в ужасе. – Я же все им доложу…
Декан поймал сочувственный взгляд Тории, обращенный к Эгерту; подумал, покачал головой:
– В моих силах сделать так, чтобы вы забыли… о виденном. Как забыл ваш друг Гаэтан об одном случае, свидетелем которого он случайно стал… Это возможно – однако я не буду этого делать, Эгерт. Вы должны пройти свой путь до конца. Боритесь… за свою свободу, – последние слова декан произнес, обращаясь к медальону.
– Но что, если Лаш узнает?! – взвилась Тория.
– Я не боюсь Лаш, – отозвался декан глухо.
Пламя в камине разгоралось все сильнее, и медальон на ладони Луаяна отбрасывал блики на потолок.
– Он совсем чистый, – сказал декан вполголоса. И Эгерт, и Тория удивленно взглянули на него:
– Что?
– Он чистый, – пояснил декан, – золотой… Ни пятнышка ржавчины. Ни крупинки… А ведь накануне больших испытаний… Он чует опасность, нависшую над миром, и ржавеет. Так было полвека назад, когда на пороге стояла Третья сила… Тогда, я помню, меня, мальчишку, тоже мучили предчувствия – и медальон, как говорят, был полностью ржав. Теперь он чист… Будто ничего и не угрожает. Но я-то знаю, что это не так!
Сдержав прорвавшуюся горечь, декан в полном молчании спрятал медальон обратно в сейф.
– Угрожает… Лаш? – спросила Тория шепотом.
Декан подбросил в камин поленьев – Солль отскочил от рассыпавшихся искр.
– Не знаю, – признался Луаян неохотно. – Лаш имеет к этому какое-то отношение… Но самое страшное – что-то другое. Или… кто-то другой.
Зима наступила в одну ночь.
Проснувшись рано утром, Солль увидел, что серый сырой потолок тесной комнатки побелел, как подол подвенечного платья; не было слышно ни ветра, ни шагов, ни стука колес на площади – в торжественной тишине на землю валились снега.
По традиции, в день первого снега отменялись все лекции; узнав о таком обычае, Эгерт обрадовался даже больше, чем мог ожидать сам.
В университетском дворике скоро стало весело; под предводительством Лиса мирное студенчество внезапно переродилось в орду прирожденных воинов – наскоро слепленная снежная крепость успела пасть, и не однажды, прежде чем в битву ввязался Солль.
Как-то само собой получилось, что вскоре он, как герой древности, оказался один против всех; рук у него, кажется, было не две, а десять, и ни один бросок не пропадал даром – любой запущенный снежок находил свою цель, чтобы превратиться в снежную крошку на чьем-нибудь раскрасневшемся лице. Атакуемый со всех сторон, он нырял под неприятельские снаряды, и они сталкивались у него над головой, осыпая светлые волосы снегом; отчаявшись поразить слишком уж подвижную мишень, противники его, сговорившись, собирались уже пойти в рукопашную и закатать непобедимого в сугроб – когда, оглянувшись, смеющийся Солль вдруг увидел наблюдающую за схваткой Торию.
Лис со товарищи сразу же стушевались; Тория, не спеша, нагнулась, зачерпнула снег и скатала его в шарик. Потом, несильно размахнувшись, бросила – и угодила Соллю в лоб.
Он подошел, стирая с лица снежную воду; Тория серьезно, без тени улыбки смотрела в его мокрое лицо:
– Сегодня первый снег… Я хочу тебе что-то показать, – не говоря больше ни слова, она повернулась и пошла прочь; Эгерт двинулся за ней, как привязанный.
Снег ложился, засыпая университетские ступени, и на головах железной змеи и деревянной обезьяны вздымались необъятных размеров зимние шапки.
– Это в городе? – спросил Эгерт обеспокоенно. – Я бы не хотел… встречаться с Фагиррой.
– Разве он посмеет приблизиться к тебе в моем присутствии? – улыбнулась Тория.
Город тонул в безмолвии; вместо гремящих телег по улицам бесшумно крались сани, и широкие следы их полозьев казались твердыми, будто фарфоровыми. Снег валил и падал, укрывая плечи пешеходов, пятная белым черных удивленных собак, скрывая от глаз отбросы и нечистоты.
– Первый снег, – сказал Эгерт. – Жаль, что растает.
– Вовсе нет, – отозвалась Тория, – каждая оттепель – будто маленькая весна… Пусть тает. А то…
Она хотела сказать, что снежная гладь напоминает ей чистую простынь, которой накрывают покойника – но не сказала. Пусть Эгерт не думает, что она всегда шутит так мрачно; зима ведь действительно красива, и кто виноват, что в сугробе можно замерзнуть до смерти, вот как ее мать?
На выступающих из стен балках сидели красногрудые снегири с белыми снежинками на спинах, похожие на стражников в их яркой форме; тут же прогуливались и стражники с длинными пиками, красно-белые, нахохленные, похожие на снегирей.
– Тебе не холодно? – спросил Эгерт.
Она глубже засунула руки в старенькую муфту:
– Нет. А тебе?
Он был без шапки – снег ложился ему прямо на волосы и не таял.
