– А знаете, когда мне было лет десять, я умела подстрелить из рогатки муху…

– Да? – удивился Арман. – А что такое рогатка?

Сладостно щурясь, Юта смотрела вдаль:

– Рогатка… Пажи, и поварята, и все детишки дворца ходили за мной табуном, и не видели, какая я дурнушка, им было плевать…

– Ну, – протянул Арман в нерешительности, – не такая уж…

Принцесса усмехнулась:

– Вам-то зачем деликатничать? Из-за моего уродства много слез пролилось. И моих, и чужих… Знаете, как бывает, когда ребятишки, повзрослев, вдруг увидят во вчерашней предводительнице – посмешище?

– Не знаю, – сказал Арман со вздохом.

– И не надо, – согласилась Юта. И тут же, без перехода, спросила:

– А что такое промысел?

Арман смотрел, как рождаются над горизонтом облака, светлые, с округлыми мягкими боками и плоской подошвой внизу.

– Что такое промысел? – голос Юты дрогнул.

– Это, – медленно ответил Арман, – то самое, чем так прославились мои предки и в чем я совершенно не преуспел. Это древний обряд, связанный… ты уверена, что действительно хочешь об этом узнать?

– Я уверена, – чуть слышно пробормотала Юта.

Арман разминал кисть правой руки пальцами левой.

– …связанный с похищением и последующим пожиранием принцесс.

Юта не побледнела, не закричала и не закрыла глаза.

– Что ж, – сказала она после паузы, – чего-то в этом роде я ожидала.

– Действительно? – удивился Арман.

Красавцы-калидоны плавно кружили над гнездом, то и дело вяло покрикивая.

– Значит, – спросила Юта тихо, – и доблестный Сам-Ар, и сыновья его, и Лир-Ир, и Нур-Ар, и Дир-Ар, и сын его Акк-Ар…

– Как ты запомнила? – удивился Арман.

– …все они были людоедами? – прошептала Юта, не обращая на него внимания.

Арман размял кисть правой руки и принялся за локоть.

– Людоедами… Какое… неудачное слово.

Юта не слышала его. На лице ее застыла маска не страха даже, а отвращения.

– Я разбирала их письмена… Я читала летопись их жизни… Они… Я думала, они были могучие, славные… А они ели людей, к тому же женщин!

– Не женщин, а невинных девушек, – пробормотал Арман. – Принцесс.

Юта обернулась к нему, и глаза ее исполнены были горечи и гнева:

– И тот, кто написал на камне эти строки… «Я поднимаюсь к небесам, и моя тень лежит в скалах, маленькая, как зрачок мышонка»… Это написал людоед?

– Нет, – быстро сказал Арман. – Это я написал.

Она уставилась на него, позабыв закрыть рот.

– А я не людоед, Юта, – он сжал свой локоть до хруста, – я же сказал тебе, что не преуспел в промысле… Потому я выродок, потому я ничтожество, потому я себя презираю.

– Презираешь?! – от потрясения Юта перешла на «ты».

– Послушай, у всякого рода свои законы… Твои сородичи презирают тебя, потому что ты некрасивая. Это считается изъяном. А мой изъян – в другом… Я… Ну, когда я был юношей, то я… Мой дед мог перешибить мне хребет одним ударом своего хвоста… Он… Я боялся его сильнее смерти, но это… Послушай, что ты так в меня вперилась? Сам не знаю… зачем тебе это… конечно, неинтересно.

Желая сгладить мучительную неловкость от своих нелепых слов, Арман вдруг протянул руку и с силой зашвырнул в море обгоревший факел.

Этот совершенно неожиданный и, конечно же, не представляющий угрозы жест исторг из ее груди крик, который по силе мог сравниться с предсмертным.

Удобно устроившись перед надтреснутым зеркалом, они молча смотрели на неторопливо сменяющие друг друга картины дворцовой жизни.

Сновали озабоченные горничные, прачки развешивали для просушки огромный флаг с кошачьими мордами; на кухне дрались поварята, король беседовал с генералами, пажи играли в камушки на заднем крыльце. Норовистое зеркало то и дело ухитрялось втиснуть между вполне связными сценками какую-то чепуху; особую слабость оно питало почему-то к домашним животным и подолгу любовалось самыми разными подробностями из их жизни.

Крестьянка доила корову; дрались собаки, ковыляла по обочине утка, влача за собой целую вереницу утят. Потом мелькание, пестрая сумятица – и вот уже королева Верхней Конты прогуливается по парку в сопровождении фрейлины.