В тот день, когда мы с Маргаритой поехали в Париж искать квартиру, я отправился к нотариусу и спросил, что нужно сделать для того, чтобы передать другому человеку свою ренту.

Он подумал, что я разорился, и спросил о причине этого решения. И так как все равно рано или поздно я должен был сказать ему, кому я делаю этот дар, то я и предпочел сразу сказать ему всю правду.

Он мне ничего не возразил, хотя звание нотариуса и друга семьи давали ему на это право, и сказал мне, что постарается устроить все как можно лучше.

Я просил его, конечно, о соблюдении строжайшей тайны перед отцом, и пошел за Маргаритой, которая меня ждала у Жюли Дюпре; она предпочла зайти к ней, чем пойти выслушивать нравоучения Прюданс.

Мы принялись за поиски квартиры. Все те, которые мы видели, Маргарита находила слишком дорогими, а я – слишком простыми. Наконец мы нашли подходящую: в самой тихой части Парижа, маленький флигелек, отделенный от главного дома.

Позади этого флигелька был прилегающий к нему и окруженный высоким забором прелестный сад, который отделял нас от соседей, но вместе с тем не закрывал от нас вид на окрестности.

Лучшего мы и желать не могли.

Я отправился к себе, чтобы отказаться от квартиры, а Маргарита пошла к поверенному, который уже делал как-то раз для ее знакомой то, что теперь нужно было сделать для нее.

Мы встретились у Прюданс; Маргарита была в восторге. Этот поверенный обещал ей уплатить все долги, выдать ей в этом расписку и передать ей еще двадцать тысяч франков от продажи ее обстановки.

Вы видели по тем ценам, которые были на аукционе, что он еще заработал бы на своей клиентке тысяч тридцать.

Мы уехали веселые в Буживаль и продолжали обмениваться планами на будущее, которое нам рисовалось в самых радужных красках благодаря нашей беззаботности и особенно – нашей любви.

Неделю спустя мы сидели за завтраком, когда Нанина доложила, что меня ждет мой слуга.

Я велел его позвать.

– Барин, – сказал он, – ваш батюшка приехал в Париж и просит вас сейчас же пожаловать на вашу квартиру.

В этом сообщении не было ничего удивительного, но мы с Маргаритой переглянулись.

Нам почудилось в нем несчастье.

Она мне ничего не сказала о своем впечатлении, но я ее понял и ответил пожатием руки.

– Не бойся ничего, – сказал я.

– Возвращайся поскорее, – шептала Маргарита, целуя меня, – я буду тебя ждать у окна.

Я послал Жозефа вперед сказать отцу, что я сейчас приеду.

И действительно, через два часа я был на улице Прованс.

Отец в халате сидел в моей гостиной и писал.

По тому, как он посмотрел на меня при моем появлении, я понял, что мне предстоит серьезный разговор.

Однако я поздоровался с ним так, как будто ничего не прочел у него в глазах.

– Когда вы приехали, батюшка?

– Вчера вечером.

– Вы остановились, как и всегда, у меня?

– Да.

– Мне очень жаль, что я не мог вас встретить.

Я ждал сейчас же после этих слов нравоучение, которое я читал на холодном лице отца; но он ничего мне не ответил, запечатал свое письмо и велел Жозефу отправить его на почту.

Когда мы остались одни, отец встал и сказал мне, прислонившись к камину:

– Нам предстоит, милый Арман, очень серьезный разговор.

– Я слушаю вас, батюшка.

– Ты мне обещаешь быть откровенным?

– Как всегда.

– Правда ли, что ты живешь с Маргаритой Готье?

– Да.

– Ты знаешь, кто эта женщина?

– Кокотка.

– Из-за нее ты не приехал погостить к нам с сестрой?

– Да, батюшка.

– Ты очень любишь эту женщину?

– Вы сами видите, батюшка, раз я мог не исполнить своей священной обязанности, в чем я теперь прошу у вас смиренно прощения.

Отец, по-видимому, не ждал от меня таких категорических ответов; он подумал немного и сказал:

– Надеюсь, что ты понял, что нельзя всю жизнь так жить.

– Я боюсь этого, батюшка, но не согласен с этим.

– Но вы должны были подумать, – продолжал отец более сухим голосом, – что я этого не допущу.

– Я полагал, что, пока я не делаю ничего такого, чем могу бросить тень на ваше имя и фамильную честь, до тех пор я могу жить так, как я живу, и это меня немного успокаивало.

Страсть закаляет. Я был готов на какую угодно борьбу, даже с отцом, только чтобы сохранить Маргариту.

– Ну, теперь пора положить этому конец.

– Почему, батюшка?

– Потому что ваше теперешнее поведение оскорбляет фамильную честь, которой вы дорожите, по вашим словам.

– Я не понимаю ваших слов.

– Я объяснюсь. Я ничего не имею против того, что у вас есть любовница и что вы ей платите; всякий порядочный человек обязан оплачивать любовь подобной женщины; но вы забываете для нее все святые чувства, вы допускаете, чтобы слухи о вашей распутной жизни доходили до моего дома и бросали тень на честное имя, которое я вам дал; этого не должно быть, и этого я не допущу.

– Позвольте вам заметить, батюшка, что те, кто вам дал подобные сведения на мой счет, сами плохо осведомлены. Я – любовник мадемуазель Готье, живу с ней, и в этом нет ничего предосудительного. Я не даю мадемуазель Готье имени, которое я получил от вас, трачу на нее столько, сколько позволяют мои средства, я не сделал ни одного долга и, наконец, не попадал ни разу в такое положение, которое могло бы дать отцу право сказать своему сыну то, что вы мне говорите.

– Отец всегда имеет право указать своему сыну, что он стоит на дурной дороге. Вы еще не сделали ничего дурного, но вы можете сделать.

– Батюшка!

– Сударь, я лучше вас знаю жизнь. Чистые чувства бывают только у безупречно чистых женщин. Всякая Манон может создать Дегрие, а времена и нравы переменились. Мы не должны повторять старых ошибок. Я требую, чтобы вы бросили вашу любовницу.

– Мне очень жаль, что я не могу вас послушаться, батюшка, это невозможно.

– Я вас заставлю.

– К несчастью, батюшка, не существует больше островов Св. Маргариты, куда можно было ссылать куртизанок, а если бы такой остров существовал, я бы поехал туда за мадемуазель Готье, если бы вам удалось ее туда сослать. Ничего не поделаешь: может быть, я и не прав, но я могу быть счастлив только с этой женщиной.

– Послушайте, Арман, откройте глаза, ведь перед вами ваш отец, который вас всегда любил и всегда вам желал счастья. Неужели вы можете жить, как с женой, с женщиной, которая принадлежала всем?

– Ну так что ж, батюшка? Теперь она никому больше не будет принадлежать; теперь она меня любит, ее переродила ее любовь ко мне и моя любовь к ней. Да, это обращение свершилось.