— Чего тебе надо?

— Я с поручением к Андреа.

Хищные глаза сузились.

— Нету здесь никакого Андреа!

— Как? Разве вы, ваша милость, не доводитесь отцом Андреа Будинову, учителю?

Усатый что-то сердито буркнул и отпрянул назад. Окошко с треском захлопнулось.

От удивления Дяко прирос к месту. Что за наваждение? Он хорошо запомнил — напротив платана, верхний этаж выдается, крыша изогнута... Или они уехали? Наверное, уехали, где-нибудь скрываются! Эта догадка испугала, но вместе с тем и подстегнула его мысль. Как теперь быть? Вернуться с пустыми руками? Лучше дождаться утра, может быть, он найдет еще кого-нибудь из прежних членов комитета. Неужто оставаться всю ночь на улице с фальшивым документом?.. И эти собаки, вспомнил он, они были ему противны, их он боялся.

Дяко опять посмотрел на дом. В окне теперь не было никого. И пение смолкло. Слышно было только гитару, но строй был какой-то чужой, даже не турецкий, не греческий, а чужой — такой же чужой, как эта высокая стена из гладких обожженных кирпичей и эта пристройка... Вдруг его осенило. Стена о чем-то ему напомнила. Да! Пристройки тогда не было, но эта стена! Андреа как-то подсмеялся над ее хозяином. Что он тогда о нем сказал? Нет, это не тот дом. А где же тогда дом Будиновых? Да он же там! Вон он, дом Будиновых!

Дяко сделал всего десять шагов, вышел из-под фонаря, и тогда из мрака осеннего вечера перед ним выплыл соседний дом, поменьше, тоже двухэтажный, с трехоконным эркером и крышей коромыслом. Стена перед ним была низкая, каменная, ворота уже и без навеса. В верхнем этаже слабо светилось одно- единственное окно, задернутое занавеской.

В тот день Андреа Будинов переборол себя и после обеда остался дома. Он решил проверить свою волю, раз и навсегда порвать с жизнью, которую вел в последнее время и которая — он это с болью сознавал — позорила и его самого и его близких.

Он стал читать — упорно, увлеченно, с головой уйдя в книгу. Но скоро именно это упорство и эта увлеченность пробудили у него в душе прежние терзания. Он вытянулся на кровати и уставился в потолок. Лежал, курил папиросу за папиросой и старался ни о чем не думать. Но странно! Именно бездействие заставляло его сейчас думать о войне... О войне, которая влила в них столько надежд и которая с тех пор, как русские были остановлены под Плевеном, ввергла их в бездну отчаяния... Он думал и о себе в этой бездне... «Сомнения, страхи — все перемешалось у меня в голове, — беззвучно твердил он, и только густые брови его то сходились над переносицей, то резко вскидывались вверх. — Они там дерутся, умирают за нас, а я тут лежу и взвешиваю, как у них там… почему... долго ли продлится!»

Но он не взвешивал. Если бы и захотел, не мог бы взвешивать. Потому что был слишком пылкой натурой, и так уж была устроена его голова, что он целиком отдавался чему-нибудь, а потом разочарование опустошало его душу — до новой надежды, до нового, еще более мучительного порыва. «Если бы мы могли здесь, на месте, чем-нибудь помочь, — лихорадочно размышлял он, обволакивая себя табачным дымом. — Сколотить отряд... Или напасть на турецкие обозы... Но с кем? — спрашивал он горестно. — С кем, если все боятся, а от прежнего нашего комитета не осталось никого?»

Он продолжал строить планы, хвататься то за одно, то за другое, пока вдруг не опомнился и не махнул в отчаянии рукой. Если не падет Плевен, все это бесполезно. Его брат, Климент, врач в одном из лазаретов английской миссии, говорил, что в Лондоне по инициативе России ведутся переговоры о перемирии. Он слышал об этом от самого Сен-Клера, английского советника коменданта Софии. Русские войска отойдут за Дунай. Даже тяжелая артиллерия уже поставлена на колеса...

Одна только мысль об этом расстроила его окончательно. Он вскочил. Закурил новую папиросу. Стал мрачно расхаживать по комнате. Остановился, опять зашагал...

Андреа было двадцать пять лет. Черноглазый, тонкий, с длинными руками и ногами, увеличивавшими его рост, и узким бледным, почти аскетическим лицом (как у монаха, посмеивался над ним отец), он, однако, привлекал к себе внимание женщин. Он был способен на сильные чувства, но переходы от нежности к грубости были неожиданны и резки. В школе он преподавал историю Болгарии и всемирную историю, а в последнее время — так как ему пришлось скитаться по белу свету — еще и французский язык. Но это только усиливало хаос противоречий, в котором он пребывал в последнее время.

Андреа вышел из своей комнаты. В маленькой зале жена и сынишка его брата Косты прилипли к окнам, выходящим на соседний двор. Он хотел вернуться, но Славейко его окликнул:

— Дядя, скорей, посмотри, дядя!

— Иди сюда, Андреа, — позвала и Женда, не отрывая глаз от того, что происходило за окном.

Женда была белолицая цветущая молодая женщина, теперь к тому же на первых месяцах беременности.

— Ну, что там? — спросил он с недовольным видом.

— Иди погляди, какая важная барыня приехала к бай Радою! Сундуков да сундучков всяких сколько! И слуга... и служанка!..

— А я рядом с ней стоял, дядя! Это я показал ее маме! Баба Тодорана говорит, она мириканка!

— Не мириканка, а американка, — поправил мальчика по привычке Андреа.

Услышав, что речь идет о женщине, и к тому же сообразив, что в переполненный иностранцами город впервые приехала гостья из-за океана, он заинтересовался и подошел к окну.

Внизу, у ворот их соседей Задгорских, остановились два фаэтона. Вокруг толпились дети, старики турки с четками в руках и даже какой-то цыган на осле и старьевщик-еврей в грязной барашковой шапке с корзиной в руке. Все они, разинув рты, глазели на высокую иностранку в клетчатом пальто и дорожной шляпке, разговаривавшую с молодым Задгорским. Красавец Филипп стоял, засунув палец в кармашек своего нового голубого жилета, кивал головой и важничал больше, чем всегда.

— Наверное, какая-нибудь графиня, — сказала со вздохом Женда. — Везет соседям! И разве только им! У чорбаджии Мано — в двух домах, и у господина Трайковича... А у Госпожи — сама Милосердная Леди!

— Ну и пусть ими подавятся! — сказал злобно Андреа.

— Ух, вечно ты со своими... Все не по тебе! А если бы и нам взять, а, Андреа? Тебе с Климентом перебраться бы в залу, а в нашей комнате поместить бы...

— Мужа своего будешь учить. А ко мне с этим не лезь! — сказал он грубо и, прежде чем уйти, бросил еще один полный ненависти взгляд в окно. — Вон и сам бай Радой вышел. И дед, разве без него обойдется! Осталось только Неде выйти с поклоном... тьфу! Что мы за племя такое, они пришли турку помогать, а мы — потеснимся, пригласим их! Сама теснись! — крикнул он Женде вне себя. — Выстави своего мужа и положи кого-нибудь из этих к себе в постель и спи с ним!

— Как тебе не стыдно! — всплеснула руками Женда. — И что ты за человек! Все переиначишь.

И Женда опять прилипла к окну, а Андреа, еще не остыв от гнева, пошел к себе в комнату.

«В самом деле, что я за человек? — думал он. — Размазня какая-то! Сижу дома, рассусоливаю, философствую... Вступаю в спор с бабами... И жду, разумеется, жду, чтобы прийти на готовое. А что еще остается мне, кроме как ждать? — заключил он, войдя в комнату и захлопнув за собой дверь. — Что еще я могу сделать?..»

Он забыл про иностранцев — они были только добавкой ко всему остальному, забыл, что уже несколько недель сидит без дела, потому что классы разбросаны по разным баракам и халупкам, а ученики ходят все реже и реже. Ждать... Ждать в бездействии, в полной неизвестности, жить, как в западне.

— Предпочитаю знать, что бы ни было, но знать! — сказал он вслух и сам испугался звука своего голоса.

Внезапно он осознал реальный смысл своих слов и схватился за голову. Что ты хочешь знать, Андреа? В чем увериться? Заключат ли русские мир с Турцией? Отойдут ли за Дунай? Он долго простоял так