мрачно зашагал по раскисшей дороге. «Я его разыщу, он от меня не уйдет!» — шептал он по привычке беззвучно, одними губами. Месть, как неугасимый огонь, жгла его днем и ночью. Вся жизнь представлялась ему сплошной местью, а в центре ее было его кровное — найти того Тымрышлию, на дне моря сыскать. Когда-нибудь он найдет его, непременно найдет и отплатит!..

За кузницей стояла застрявшая колонна русских пленных. Дяко шел мимо них, чувствуя, как они смотрят на его овчинную шубу, на добротную обувь. «Братец!» — несмело крикнул ему кто-то. Дяко стиснул зубы, не обернулся. Ускорил шаг, оставил колонну позади и, держась поодаль от широкого рва, направился на север. Этот ров — он хорошо помнил — опоясывает весь город. Он крутой, глубокий, но перебраться через него необходимо, если он хочет до ночи разыскать своего человека.

Когда совсем стемнело, Дяко подполз ко рву и стал бесшумно спускаться. Внизу была вода, и он осторожно полез в нее, кляня все на свете. Вода прошла сквозь штаны, заледенила икры. Он зашагал быстрей и скоро снова ступил на твердую почву. Откос был укреплен камнями; нащупывая в темноте их выступы и хватаясь за корни кустов, Дяко быстро вскарабкался наверх и оказался на городской окраине.

На него налетел ветер и вконец застудил ноги. Дяко хотел было попрыгать, чтоб разогреться, но вдруг услышал голоса и прижался к насыпи, затаил дыхание. Ночная стража?.. Черные силуэты появились на сером фоне каменной стены — за плечами ружья, идут гурьбой, как попало. Хлюпают по жидкой грязи. Один что-то рассказывает. Другие гогочут. Дяко напряг слух, чтобы понять, о чем они говорят, но ветер свистел в сухих кустах, и до его ушей долетали только обрывки слов и смех. «Не смеются, а лают, как собаки, — думал он с ненавистью. — Эх, разрядить бы револьвер в их черные спины!» Он дождался, пока жандармы не скрылись за поворотом, встал, перешел через дорогу, кружившую по городской окраине, и нырнул в ближнюю улицу.

Здесь было затишье. По всей улице ни огонька. И грязь другая — густая, липкая. Подкованные башмаки Дяко вязли в ней, он с трудом шагал, придерживаясь то за одну, то за другую каменную ограду. Куда его выведет этот немой черный желоб? Он шел, полагаясь больше на чутье, чем на память. Если бы только выйти к чаршии!..^[3] Впереди смутно белели каменные ограды, то раздаваясь в стороны, то сближаясь, над ними нависали стрехи. Ему чудились то призрачные ворота, то колонны. Они вытягивались, сплетаясь вверху в мрачный свод, сквозь который мерцали далекие осенние звезды. Дяко прислушивался к собственным шагам, и ему казалось, что кто-то за ним следит.

Вдруг стены широко расступились, перед ним открылась большая площадь, расплывшаяся в низине. В отдалении неярко светятся окна. Ближе возвышается купол мечети с минаретом. Значит, среди турок! И воспоминания всплыли одно за другим, потянулись нитью. Он ясно представил себе дорогу до Куру-чешмы, представил ее во всех подробностях, со всеми препятствиями, и в душе всколыхнулось прежнее отчаяние, не отпускавшее его в те зимние месяцы семьдесят третьего года, когда они с Андреа меряли эти самые улицы, оба потрясенные тем, что их дело провалилось, погибло навсегда! «Не погибло оно ни тогда, ни после!» — сказал себе Дяко, взбудораженный воспоминаниями. Какой улицей пойти? Темная узкая будет безопасней, но широкая ведет прямо на Соляной рынок. Оттуда до Куру-чешмы рукой подать.

Он выбрал широкую и опять пошел вдоль стен. Здесь уже были мостовая и фонари. Он обходил освещенные места, пробираясь в тени нависающих крыш, и все дальше углублялся в город. На одном из перекрестков он остановился и прислушался. Опять турки! Он узнал их по голосам — самоуверенным, разгоряченным. Целая шайка идет ему навстречу. Он невольно попятился, но неусыпная ненависть, уже проникшая ему в кровь, мгновенно, словно уздой, удержала его, повернула обратно и прижала к ближним воротам. Он выхватил револьвер.

Турки приближались. Из укрывшей его темноты Дяко лихорадочно следил за ними. Это не жандармы. Скорей всего бейские сынки, засидевшиеся в кофейне. Говорят о Плевене. Хвалят Гази Османа. Достается там врагам правоверных, он их бьет и крушит. У московцев уже нет прежней силы... «Рано обрадовались! Скоро увидите!» Ночные гуляки, увлеченные разговором, прошли в двух шагах от него, обдав его запахом ракии. Их поглотил мрак, а он еще долго стоял, прижавшись к воротам, весь в поту, хотя его и пронизывал осенний ветер.

Дяко пошел дальше, между длинных бараков, откуда доносился запах карболки и гноя. А вот и Соляной рынок! Площадь с неровной мостовой, обрамленная кривыми рядами лавчонок. Пересечь ее напрямик? Посередине свалены ящики, корзины, горы зловонных бочонков. Перед освещенной кофейней были люди. Не турки. И не болгары. Иностранцы. Он их узнал по широкополым шляпам и беззаботному смеху — так смеялись и те, у городских ворот... Подальше, за сводчатым входом в караван-сарай, светятся еще два небольших трактира. Фески, цилиндры, офицерские накидки... Из занавешенных окон доносится женский хохот... Нет, здесь город не спит. Здесь война предстает в другом обличье...

У большой белой церкви он опять замедлил шаг. Кругом еще светятся лавки. Или это тоже постоялые дворы? Продребезжал фаэтон и скрылся в темноте. На другой стороне кто-то запел. А в садике перед нарядным зданием школы (он ее хорошо помнит, ведь в ней учительствовал Андреа) движутся десятки ручных фонарей, переплетая свои лучи, и в их неверном свете мелькают волы, полотняные верха повозок, люди с носилками. Слышатся отдельные голоса, крики, стоны. Не тот ли это обоз, что он видел при въезде в город? Но почему раненых сгружают у школы? И школу превратили в лазарет! Рядом остановилось несколько османов — поглазеть и порадоваться, что война от них далеко.

Вдруг громкий окрик заставил его вздрогнуть. Не ему ли кричат?

— Эй ты, где твой фонарь? — опять заорал кто-то.

Он отскочил в густую тень, пробежал, пригнувшись, под ставнями какой-то лавки и помчался прямо через развалины сгоревшего дома.

— Эй, стой! Стой, стрелять будем! Стой! — раздавались в темноте за его спиной голоса, а лай то приближался, то отдалялся.

Дяко бежал с поразительным для его тела проворством. Перемахнул через низкую ограду, вихрем пронесся по следующему двору, побежал по непроглядно черному переулку и наконец очутился на широкой неосвещенной улице. Витошка! Он узнал эту улицу по темному массиву горы, которая смутно обрисовывалась вдали.

Он остановился, чтобы перевести дух и унять колотившееся сердце. Прислушался. Ни голосов, ни собачьего лая. «Никудышный народ! — сказал он с презрением. — Погоню вести — и это им лень...»

Он прошел двести шагов, еще сто, и вот наконец и Куру-чешма! Квадратная площадь, накрытая шатром стоящего посередине высокого платана. Ветер сотрясает ее могучие ветви, скрип и тупые удары слышатся в темноте; вокруг испуганно мигают фонари.

Дяко невольно оглянулся и пошел по дорожке к платану. Как стучат наверху ветки и как шуршит под ногами песок! Он вгляделся в стоящий напротив дом. Тусклый свет уличных фонарей едва достигал его фасада и без того наполовину скрытого высокой каменной стеной. Этот большой дом с трехоконным эркером на верхнем этаже и крышей коромыслом напоминал ему родной край — Среднегорье, и, может быть, поэтому он так хорошо его запомнил. Только стена из гладких обожженных кирпичей показалась ему другой, незнакомой. И пристройка справа — ее не было... Не мудрено за пять-то лет! В окнах верхнего этажа горел свет. В одном из них за прозрачной занавеской обрисовывался тонкий, стройный мужской силуэт.

«Это он», — решил Дяко, но сначала отмыл грязь с башмаков и обчистил полы у шубы и только после этого подошел к воротам. Поискал ощупью молоток. Не нашел. С верхней перекладины свисала какая-то ручка. Звонок? Как в румынских домах!.. Он с силой дернул раз, другой и стал ждать.

Он стоял, ловя каждый звук, а в доме будто его и не слышали. Только в среднем окне тонкий силуэт сменился другим, плечистым, с высоко поднятой головой. И послышалась игривая бойкая песенка под аккомпанемент гитары. «Эти не знают, что такое война и как там сладко!» — подумал с горечью Дяко, но, вспомнив про жандармов и собак, яростно задергал звонок.

— Кто там? — спросил вдруг густой мужской голос. — Кто там? — повторил он по-турецки.

— Друг вашего сына, — сообразил Дяко. — Болгарин.

— Почему без фонаря?

— Я с дороги.

Но большие ворота не открылись. Зато из окошка в стене, до тех пор незаметного, выглянуло большое усатое лицо. Глаза зоркие, пронзительные. Как у ястреба.