Он открыл глаза, но не видел ничего — кругом была темнота. Безумная мысль мелькнула у него в голове: «Я умер! Нет, не умер, раз я способен думать и слышу какие-то голоса... Нет, не прежний рев и не грохот орудий. Я слышу песню. Неподалеку определенно маршируют солдаты. Наши. Значит, мы удержались, дождались, — думал он и припоминал то жуткое ожидание перед решающим залпом. — А теперь, похоже, уже прибыл Гурко и, пока я лежал, они, может быть, уже гонят их к Софии!..»

Эта мысль словно бы пробудила его вторично. Он повернул голову. Вгляделся. Он лежит, видно, под каким-то навесом. На сене. Далеко друг от друга и от него слабо горят два фонаря. Кругом лежат раненые солдаты. Спят, стонут, молчат. Значит, и он ранен, раз он тут. Голова у него болела и кружилась. Он хотел было ощупать, перевязана ли она, но его правая рука упала, как подсеченная. Он ощупал ее левой. Перевязка. Шина. Это работа Григоревича — только он так по-глупому накладывает шины... Но у меня действительно сломана рука, и правая! Он хотел припомнить, как это случилось, но в памяти его только ясно вставала картина, как пополз и обрушился на них потолок; он вздрогнул. А как же остальные! Они живы? Где они? Ксения? Аркадий? Нина?.. Почему-то ему казалось, что он в последнюю секунду как будто видел там Кареева... Климент поднялся — все поплыло перед глазами — от раны над ухом. Только бы не внести инфекцию! «Как же я сам ее перевяжу», — думал он, с трудом двигаясь в полумраке, переступая через раненых, а те, хотя и не видели, кто это, просили его поглядеть их раны и позаботиться о них. «Сейчас, сейчас, братцы», — говорил он и продолжал искать своих.

У второго фонаря стояло несколько человек. Он их не знал, но, похоже, это были врачи. Он спросил у них про Бакулина.

— Он там. Вот там! — И они указали ему на дом в конце темного двора. — Там операционная.

На неосвещенном дворе вповалку лежали раненые. Они лежали на разбросанной прямо на земле соломе, на навозе, на сухих листьях. Разговаривали. Стонали. Смотрели на холодное звездное небо.

Проходя между ними, он слышал, как один голос спрашивал:

— Прокопий, ты жив?

Издалека ему отвечал другой голос:

— Жив пока, брат, жив...

Климент слушал их, и горькое отчаяние сдавливало ему горло. «Какие муки приняли за нас эти люди, какие муки! И если мы их заслужили чем-то, то опять-таки муками, которые мы приняли за века рабства. — Теперь, когда сражение закончилось, душа его будто возродилась снова, смягченная, ко всему восприимчивая, готовая понять каждого, преклониться перед страданием и облегчить его. — Только скорее закончилась бы война! О, те, что будут возвращены к жизни, те, что так страдали, те будут знать, какой должна быть эта жизнь», — говорил себе Климент, проходя мимо сломанных ворот, где светил фонарь.

Несколько кавалеристов спрашивали там кого-то из сестер Красного Креста. Он хотел сказать им: «Красный Крест тут. Которую из сестер вы ищете?» Но тон, каким кавалеристы спрашивали, ему не понравился. Он побрел дальше и наконец добрался до дома. Удивился. Как такой большой дом, и притом не турецкий, остался цел и невредим?

Внизу было две комнаты. И в одной и в другой оперировали, но там не было его друзей. Когда же он, поднявшись наверх, отворил первую дверь, то сразу увидел их. Аркадий, Ксения, Григоревич, Кузьмина стояли у операционного стола, еще кто-то с забинтованной грудью склонился над столом. А на столе лежала Нина.

— Что... что с нею? — вскрикнул Климент, словно не допуская, что с Ниной может что-нибудь случиться.

Все обернулись к нему. Они плакали. Григоревич часто моргал, силясь смахнуть под очками слезы. Бакулин трясся в беззвучном рыдании.

— Мы вернулись к жизни, Климентий. И ты вернулся... А она.

— Она ранена? Вы пытались?..

— Сделали все...

Нина была по грудь прикрыта шинелью. Ее прямые русые волосы были распущены. Губы распрямились и вытянулись. Она еще дышала. Все еще дышала. И выглядела очень спокойной — была исполнена того обманчивого, жуткого спокойствия, которое предшествует концу.

Тот, кто, тяжело опираясь о край стола, склонился над Ниной, был Сергей Кареев. Значит, действительно он видел его тогда! В памяти Климента снова возникла вся сцена: Нина склонилась над ним... Это было там. А тут он склонился над нею...

— Нина, — повторял дрожащим голосом Кареев. — Нина!..

Она не отвечала. Взгляд ее был неподвижен. Она смотрела куда-то в одну точку... Что-то видела... И хотя не было никаких преград, которые бы отделяли ее от окружающего мира, Клименту все же казалось, что она сейчас уже не с ними, да и что с той самой поры, как он узнал ее, она никогда не была с ними. Та, которая продолжала выполнять свой долг сестры милосердия, была сестрой Тимохиной, а настоящая Нина Тимохина угасла еще под Плевеном вместе со своим Павлом.

Вдруг она пошевелилась, приоткрыла плотно сжатые губы. Кого-то позвала... Кого-то увидела, дорогого, милого... Потом судорожно вытянулась, застонала и испустила дух.

«И ради кого эти муки, эти страдания? — спрашивал себя потрясенный Климент, переводя взгляд с ее умиротворенного лица на Сергея, который прижался лбом к ее руке, и на Ксению, которая плакала в углу, низко опустив голову. — Те, которые уйдут, оставят тут скорбь. Но тут они оставят и любовь. Ничего они не возьмут с собой. Ничего».

Третий раз встречались Позитано и Андреа — и с каким риском для него, — а Позитано все еще не мог вдохнуть в Андреа и малой надежды. Ходил Позитано и к Джани-бею и к коменданту Осману Нури. Вчера пошел просить самого маршала Сулеймана. Но главнокомандующий, оказывается, отбыл — тихо, без парадов. И вообще после вчерашнего дня едва ли кто стал бы слушать какие бы то ни было просьбы. Уже все знали о сражении у Верхнего Богрова — турецкая армия разбита, отступает. Непрестанно двигались через город войска; те самые долгожданные войска, которые прибыли всего лишь четыре дня назад, теперь поспешно отступали к Пазарджику и Кюстендилу. А вместе с ними бежало и турецкое население. Пускай бегут. Позитано никогда не сомневался, что события будут развиваться именно так. Но что станет с Недой? Единственное, что он мог разузнать и сообщить Андреа, было то, что она находится в комендатуре. Не очень утешительное известие!

Когда переодетый Андреа покинул итальянское консульство, маркиз долго оставался в кабинете, где они разговаривали. Он стоял у окна, которое открыл, несмотря на врывавшийся через него холод, и напряженно вслушивался в далекие орудийные залпы, стараясь угадать, куда сумели продвинуться русские. Неужели они уже где-то у Враждебны? А может, еще южнее? Вероятно, они перережут Константинопольское шоссе. Его необходимо перерезать.

Он закрыл окно и подошел к карте, которую недавно повесил на стену между своим портретом в мундире пожарного и какой-то гравюрой... Да, там ведь есть мост, припоминал он и все с большим увлечением углублялся в рассуждения о дальнейшем ходе войны. Одна колонна русских должна спуститься к югу вдоль реки. Она пересечет Константинопольское шоссе, отрежет туркам путь к отступлению. Вторая колонна пересечет берковицкую дорогу. И тогда штурм! — вслух рассуждал он, то приближаясь к карте, то отходя от нее, и снова прикидывал возможные ходы для русских. И хотя им суждено было остаться в стенах его кабинета, ему доставляло удовольствие представлять себе, как все это произойдет.

— Вито! Витторио! — услышал он через приотворенную дверь голос жены.

— Сейчас, Беппина. Иду!

Он никак не мог оторваться от карты. «Какие же части ведут наступление? — думал он. Казачья конница, о которой он так наслышан, казалась ему самым подходящим родом войск, чтобы окружить город, прежде чем атаковать его. — Ну, конечно же! Так будет разумнее всего. Именно так. Отсюда и отсюда. Осман Нури задохнется от бешенства! Да! Плохо, что этот их Сулейманчик успел удрать. Зато могут поймать