спокойно снял с него цепь и тотчас спрятался за спинами. Демон не двигался — словно застыл.
Когда это случилось в первый раз, он, исполнясь безумной надежды, сбил с ног своего стражника и рванулся из лагеря Хайрама, как ему казалось, быстрее ветра. Но стрелы оказались еще быстрее. Не успел он опомниться, как его утыкали, как ежа, и, залитого кровью, привязали на прежнее место, в подземелье.
Кулл думал, что умрет, и приветствовал смерть, жалея лишь об одном — что умирает, не отомстив…
Но он поторопился. Раны заживали… как на собаке, и полностью затянулись к вечеру следующего дня. А на рассвете он положил первый камень в здание небывалого могущества и власти разбойничьего главаря Хайрама-Лисицы, разорвав в клочья его несостоятельного должника. У него не было другого выхода. Кривая сабля наступала на него спереди, нож полуголого разбойника — сзади, а стрелы Хайрамовых лучников дрожали на тетивах со всех сторон.
У него и сейчас не было выхода. Если этот несуразный человек попытается его убить, ему придется отвечать. Но если он не станет драться, если бросит саблю в песок — тогда пусть Хайрам и его шайка делают что хотят. Кулл был воином. Он с детства готовился к суровой доле мужчины — убивать или быть убитым. Он не был образцом благонравия, он был пиратом, воином, наемником и топор его не раз обагрялся кровью людей, которые, как он смутно подозревал, порой были более достойны жизни, чем он сам. Но убивать безоружного на потеху публике он так и не научился. И учиться этому ремеслу счел бы для себя позорным.
Разбойники зашевелились и расступились, пропуская Хайрама. Тот неторопливо и важно проследовал к своему месту и опустился на сложенный вчетверо ковер.
Ах как хотелось достать его в стремительном прыжке и сжать на горле железные челюсти. Но лучники были настороже — видно, понимали, какие отчаянные мысли бродят в огромной голове голубого демона.
Вытолкнули в круг и должника. Он шагнул было назад, затравленно озираясь, не смея поднять глаза на собаку, но Хайрам двинул бровью, и круг разбойников сомкнулся за ним.
Медленно, нарочно красивым движением, Хайрам отцепил от пояса кривую, всю в драгоценных камнях, саблю и тонкий кинжал и бросил то и другое в пыль к ногам человека, вызвавшего его неприязнь.
— Принеси мне его шкуру, — почти ласково произнес Хайрам.
И в это время в освященный традицией (надоевшей, правда, но все-таки традицией) ход поединка вмешалась третья сила. Тощая темноволосая девчонка, закутанная в линялый бернес, растолкала дюжих разбойников, выскочила на середину и, не обращая внимания на страшного зверя, упала на колени перед Хайрамом. Это была его младшая, не слишком любимая, жена Айсиль. Больше прислуга, чем жена. Хайрам нахмурился, глядя на своевольную женщину и пытаясь сообразить, что ей надо, но Айсиль недолго держала его в неведении.
— Пощади моего отца, повелитель. Он не богат, но предан тебе всей душой. Он умен, повелитель, он очень умен. Он придумает что-нибудь, обязательно придумает, я его знаю. — Душераздирающий визг раздражал Хайрама. Он терпеть не мог своеволия в женщине, тем более в своей. Он медленно поднял руку и щелкнул толстыми пальцами. Двое разбойников, доверенные слуги- телохранители повелителя, рванулись вперед, как собаки, спущенные со сворки, и принялись охаживать тощую фигурку плетьми. Девчонка заверещала так, что зазвенело в ушах, а близкие горы откликнулись эхом, но никто из разбойников не шевельнулся. Они смотрели на неожиданное представление равнодушно и терпеливо, как сам Хайрам. А девчонка Айсиль тонко кричала, цепляясь за битый камень:
— Пощади моего отца, повелитель. Разве плохую похлебку варю я тебе каждый день?
Пожалуй, и лучший друг не назвал бы Кулла-атланта благородным рыцарем, готовым умереть из-за какой-то тощей облезлой девчонки, тем более чужой жены. Он и сам не понял, какая блажь ударила в его собачью голову, но он рванулся вперед и ударился о разбойника широкой грудью и львиными лапами. Тот повалился, увлекая пса за собой. Кулл двинул плечами, дернулся и вскочил… вскочил на ноги. Разбойники шарахнулись в стороны. На их лицах интерес сменился суеверным ужасом. Лишь Хайрам-Лисица сохранил остатки достоинства, да и то потому, что сидел. Кулл осознал случившееся, когда копна черных волос упала ему на глаза.
Он стоял на человеческих ногах, оглядывая толпу растерявшихся разбойников холодными серыми глазами варвара-убийцы, сжимая в человеческой руке меч стражника, который прихватил, сам не заметив как.
Стоял, разумеется, в чем мать родила. Айсиль один раз глянула в его сторону и больше не стала. Пожалуй, она одна была больше смущена, чем напугана. Кулл недоумевающе взглянул на меч в своей руке, взвесил его и зловеще рассмеялся.
— Ну вот, так жить можно, — пробормотал он себе под нос. Но, оглядев плотное кольцо разбойников, с искренним сожалением добавил: — Только недолго.
Айсиль была заперта и плакала. Но это беспокоило Хайрама-Лисицу меньше всего. «Пусть хоть бы совсем подохла, дрянная девчонка, из-за которой почти дюжина ребят разрублена на куски, а остальные ранены. Если бы не умела так хорошо готовить, своими руками придушил бы негодную». Хайрама по-настоящему испугался того чудовища, которое сам же и приволок. Чудовища, в самый неподходящий момент обернувшегося здоровенным голым варваром, искрошившим отборных бойцов Хайрама и как ни в чем не бывало вернувшегося в первоначальное состояние. Стрелы его не пощадили, а кривые сабли изрубили в месиво, в котором было уже не различить, серебряным был пес или красным. Хайрам остановил расправу, когда сабля одного из разбойников — одноглазого Айдалы — расколола надвое собачий череп и чудовище наконец рухнуло под ноги людей. Но не прошло и часу, как кровавое месиво зашевелилось и пришлось нести цепь. А к вечеру пес уже поднял голову, вздернул верхнюю губу, показав великолепные зубы, и зарычал. Хайрам-Лисица мог бы поклясться, что в рычании пса он расслышал зловещий смех.
В это время к лагерю со стороны города приближался одинокий всадник. Заметив его, часовой спрыгнул с камня, наложил стрелу и зычно крикнул:
— Кого там несет?
— Ювелир Рашудия к повелителю по важному делу.
Часовой был предупрежден и пропустил всадника беспрепятственно. Одиночество и скука способствуют размышлениям. Вот молодой разбойник и призадумался. И первая мысль была: «Смел же Рашудия. В одиночку в такую дорогу пускаться…» И вторая: «А чего ему бояться? Если он всем разбойникам в городе и самому Хайраму-Лисице отец родной».
А всадник меж тем продолжал путь и вскоре оказался в разбойничьем лагере.
Странное оживление царило здесь. Такое, что и слово-то к нему подобралось не сразу, а когда подобралось, то совсем не понравилось ювелиру. Оживление в лагере Хайрама было каким-то угрюмым. Казалось, разбойники чем-то подавлены, и если б Рашудия не знал так хорошо Хайрама и его отчаянную шайку, он предположил бы, что они, пожалуй, напуганы. И даже, возможно, не сделал бы ошибки.
В центре лагеря, у опрокинутого навзничь котла, толпилось с десяток кое-как перевязанных людей. Остальные слонялись поодаль с самыми мрачными лицами.
Попадись им в этот момент какой-никакой заблудившийся караван или даже сам господин Абад-шаан с конной сотней, не пощадили бы даже лошадей. Над кострищем, привязанный к бревну, водруженному на массивные, кое-как вырезанные рогатки, висел огромный серебряный пес. Огонь лизал его светлые бока и длинные уши, но, похоже, казнимый зверь страдал не столько от боли, сколько от скуки. Во всяком случае, выразительная морда его была усталой и безразличной.
— А что это вы здесь делаете? — спросил Рашудия, с интересом разглядывая странную сцену.
— А это мы оборотня сжигаем, — охотно пояснил молодой разбойник и подбросил в костер сухих веток. Взметнулись искры, обдавая серебристое тело собаки, языки пламени обняли серебристую морду и сошлись над ней, но пес не скорчился, только терпеливо вздохнул, словно хотел сказать: «Ну и надоели вы мне…»
— И давно сжигаете? — полюбопытствовал ювелир.
— С позавчера, — ответил тот же парень с тем же угрюмым оживлением.
— Не горит? — догадался Рашудия.
— Не горит, — вздохнул разбойник.
— Топором не пробовали?
— Пробовали. Не помогает… У-у, скотина! — Парень сжал кулак и издали погрозил оборотню, но тот лишь сморщился и равнодушно отвернулся.
Хайрам-Лисица откупорил старое вино, сам разлил его в две чарки, протянул гостю и махнул короткопалой ладонью, велев челяди убраться.
Здешний этикет требовал, чтобы сначала хозяин расспросил гостя о том, хорошо ли он доехал и не причинил ли Хайрам высокочтимому Рашудии какого- нибудь беспокойства. А гостю полагалось справиться о здоровье хозяина и благополучии его жен и детей. Но Хайраму-Лисице было глубоко наплевать на беспокойства ювелира, тем более что он их оплачивал. А Рашудия отлично знал, что жены и дети волнуют разбойника еще меньше, чем дорожные приключения гостя.
— Развлекаются твои храбрецы? — Рашудия неопределенно мотнул головой в том направлении, где уже третий день, если верить молодому разбойнику, пытались сжечь оборотня.
Хайрам пожал плечами и, пригубив вина, одобрительно цокнул.
— Пусть их. Нам они не помешают.
«А оборотень?» — хотел было спросить ювелир, но передумал и придержал язык.
На красный шелковый платок упал золотой перстень с крупным прозрачным камнем необычной огранки. Ювелир потянулся к нему, но на полдороге замер и вопросительно взглянул на разбойника. Тот сидел, поджав ноги, и смотрел куда-то сквозь стены шатра мимо Рашудии. Ювелир понял
