приподнял левую бровь.

— Да. Если друг жив, с ним пьют за встречу. Если друг мертв, за него мстят, — отозвался Кулл. — Как это может быть не важно?

Дзигоро легко рассмеялся.

— Как просто, — и, посерьезнев, добавил: — И как мудро. Ты похоронил мое тело, спасибо, конечно, но не стоило стараться, но скажи, похоронил ли ты меня в своем сердце? Ведь главное только в этом.

Голос Дзигоро был тих и печален.

— Я сделал все, что мог. И если ты мертв, отомщу за тебя лемурийцу, и не только за тебя. Кулл угрожающе рыкнул. — Хотя бы это стоило мне жизни.

— И опять не верно! — Дзигоро нахмурился. — Месть разъедает душу.

Сидевший напротив Кулл сделал довольно удачную попытку пожать плечами.

— Предлагаешь оставить все как есть? И пусть дальше развлекаются, как хотят и как могут!

— Вот сейчас ты на верном пути, — одобрительно кивнул камелиец. — Не мстить за мертвых ты должен, а защищать живых? И если твоя цель в этом, то я тебе помогу.

— Я так и знал, что ты это скажешь. А почему ты сам с ним не справился. Ты легко можешь это сделать.

— Мог, — поправил его Дзигоро, — я мертв, не забывай. А кроме того, я не воин. Я — врачеватель, ученый, путешественник, но мой Бог запретил мне, как и всем своим служителям, обнажать меч даже для самозащиты. Я не мог убить лемурийского мага, но и остаться в живых тоже не мог. Когда Боги требуют платы, надо платить.

Кулл непочтительно зевнул во всю пасть.

— Тебя убивают, а ты грудь подставляй, чтобы этим змеиным отродьям удобней было тебя зажалить! Так, что ли, по-твоему?

— Так, — подтвердил Дзигоро, внимательно глядя в лицо Кулла.

— А по-моему, так это очень глупо, — мотнул головой пес, смахивая свесившееся на глаз ухо. И на камелийца взглянули два глубоких серых озера, не замутненных сомнениями.

— Не скажи. Если люди, не дрогнув, идут навстречу смерти, ради того, чтобы не уподобиться своим убийцам, и не множить зло на земле, значит, в этом что-то есть. Ты не слушаешь меня, и правильно делаешь. Ты — воин. Но помни, трудно, взяв в руки меч, остаться воином и не стать убийцей. В мире есть две истины — истина того, кто творит добро, и истина того, кто искореняет зло. Для равновесия вселенной воин нужен не меньше, чем целитель.

— Успокоил, — сморщил нос Кулл, добродушно оскалясь. — А я уже было подумал, не зарыть ли мне вообще свой топор, со всеми собачьими потрохами, тем более что он сейчас где-то на дне этой проклятой Призрачной Башни, считай, похоронен тоже, и податься в жрецы какого- нибудь доброго Бога, который велит побольше есть, подольше спать да еще с девками гулять.

— Ну уж нет, — рассмеялся Дзигоро, — не стоит рядиться волку в овечью шкуру.

— А как насчет собачьей? — совершенно серьезно и без малейшего намека на иронию спросил Кулл.

— Об этом я и хотел с тобой поговорить, — сказал наконец Дзигоро. — Ты человек и должен стать человеком. Путь твой лежит через замок лемурийца. В этом нет для меня ныне сомнений.

Дзигоро молчал. Молчал и Кулл. Серп лупы поднялся еще выше, укорачивая тени, которых не было. Тишина стояла такая, что казалось, слышно было, как движутся по небосводу далекие ночные облака. Неожиданно пес завозился, резко изогнулся и яростно заскреб задней лапой за ухом.

— Короче. Что надо? — сказал он немного погодя.

— Видишь ли, — сказал Дзигоро медленно подбирая слова, — Никто не знает, чем может закончиться ваша схватка…

— Никто, кроме Богов, как ты говорил, не может знать, чем закончится любой поединок, как и любая битва, — наставительно произнес Кулл-воин. — Могу я его одолеть, может он меня…

— Дело не в этом, — мягко перебил его камелиец. — Даже если ты его одолеешь, знаешь ли ты, что будет тогда?

— То есть как — «что?» Стану человеком, — искренне удивился Кулл.

— Хорошо бы это так и было. Но кто знает, что за заклятье наложил на тебя Тумхат. Его смерть может и разрушить его, и может скрепить вечной печатью твоей длинной-длинной собачьей жизни оборотня.

— Не люблю я Гайбару, а Лемурия мне нравится так же сильно, как рвотный порошок, — задумчиво произнес Кулл и замолчал. Молчал и Дзигоро. Ночь вокруг них тоже хранила молчание. Прошло несколько томительных мгновений. Кулл еще раз глубоко вздохнул, и одним рывком встал на свои огромные лапы, шумно встряхнулся от кончиков ушей до хвоста и объявил:

— Я сделаю то, что должен, и будь, что будет. Я убью лемурийца.

— Ты уверен? — Темные глаза Дзигоро точно прожгли его насквозь.

— Зачем откладывать на потом хорошую драку, если это можно сделать сегодня? Видишь, твои уроки не прошли даром. Ты же сам говорил, что нельзя избежать предначертанного Богами.

— И опять не то.

Дзигоро чуть не всплеснул руками.

— Не бросаться очертя голову на меч лемурийца должен ты, дорогой мой, и не отчаянье должно вести тебя. Так ты не сможешь победить лемурийца.

— А не пойти ли тебе в преисподню, приятель? — рявкнул Кулл. — Помощи от тебя никакой, зато настроение человеку портить — великий мастер. Могила ему не понравилась! Знай лежи, где прикопали! Я ему не нравлюсь, так пойди найди еще таких дураков, которые бы с тобой, с призраком, разговаривали бы. Ну и сиди тут до скончания мира, а я пошел. Меня ждут. — И пес в несколько прыжков исчез, сокрытый серебристым пологом ночи от любопытных глаз.

Дзигоро стоял на своей могиле, провожая Кулла долгим взглядом. Невысокая, худощавая фигура камелийца светилась тем самым, невидимым до срока, внутренним светом, озарявшим его и при жизни, но никогда он не вырывался наружу таким ярким и сильным огнем. Дзигоро смеялся.

— Что ж, — сказал он самому себе по своей давней привычке. — Кое о чем я все же заставил тебя задуматься. Уже хорошо. Я бы сказал — первый шаг сделан.

Тощая, поджарая лошаденка неопределенной, то ли чалой, то ли пегой масти неторопливо трусила по барханам, неуклюже выбрасывая вбок задние ноги с широкими неподкованными копытами. На спине у этого отважного покорителя барханов восседал такой же тощий человечишка в грязном халате. Видно, он не был великим наездником и забавно подпрыгивал в седле каждый раз, когда лошадь отрывала от земли задние копыта. В результате таких действий всадник сильно кренился в седле и постоянно съезжал набок. В конце концов ему это надоело, он натянул поводья, и смешной конек, скакнув еще пару раз, замер. Всадник сполз вниз и удачно опустился на свой собственный зад. Помянув всех Богов, он встал, потирая отбитое место, взглянул на небо, где оранжевое солнце уже заметно сместилось к западу, и, покряхтев, снял с лошади переметные сумки. Конек совсем по-человечески облегченно фыркнул и взглянул на хозяина большими карими глазами, как бы испрашивая разрешения отдохнуть. Но хозяину было не до бедной скотины. Встав тут же, рядом со своим скакуном, на колени, он торопливо выбрасывал из котомки какие-то тряпки, свертки, узорные платки, бархатные туфли и даже маленькую женскую шапочку с павлиньим пером и другие мелочи, столь же необходимые путнику в дальней дороге, как пятая нога лошади.

— Боги, не дайте свершиться несправедливости, — бормотал он, разбрасывая по песку свою поклажу, что, вернее всего, было его добычей. — Ну наконец-то! — Путник вытащил из сумы и лихорадочно ощупал большую бутыль из белого алебастра, оплетенную лозой, с узким горлышком залитым смолой и запечатанным печатью самого правителя Турании. — Цела! — пробормотал он. — Боги хранят меня. Доберусь до Гайбары — щедро одарю храм Валки. Его рука со мной. Лишних денег у меня нет, но пять-шесть монет… или, лучше, три- четыре.

До сих пор не известно, умеют ли Боги мстить, но то, что жадность им не по нраву, это не вызывает никаких сомнений. Только что горизонт был чист, и компанию путнику и его лошади мог составить лишь ветер, если бы захотел остановиться хоть на мгновение, но три точки, появившиеся внезапно, как из- под земли, были явно не миражом, а чем-то более материальным. Они быстро приближались, точно гонимые этим самым ветром клубки травы, и скоро стало видно, что эти три точки — три всадника в грязных халатах и тюрбанах, знававших лучшее время. Один из них, наполовину свесившийся с седла, разглядывал четкий след широких неподкованных копыт.

Лошаденка путника всхрапнула, он встрепенулся, вскочил на ноги, оглядываясь вокруг, заметя всадников, и, испустив душераздирающий вопль, метнулся было к пожиткам и принялся их лихорадочно запихивать назад в сумки, но тут же опомнился. Три всадника быстро и неумолимо приближались к нему. Человечек немедля взобрался на спину своего скакуна и что есть силы ударил пятками в бока. Животное обиженно заржало и рвануло с места так стремительно, что бутыль, которую человечек зажимал под мышкой, выскользнула и упала в песок.

— Стой, скотина! — взвыл он и попытался было натянуть повод, но у лошаденки было свое мнение на этот счет. Прянув что было сил, она птицей взлетела на очередной бархан и кубарем скатилась вниз, едва не переломав кости себе и седоку. Однако все обошлось. Увидев, что жертва убегает, трое прибавили рыси, но, видно, лошади их уступали неказистому на вид коньку удиравшего, и расстояние между ними быстро увеличивалось, вскоре стало ясно, никого они не догонят, так что можно придержать коней и осмотреться.

Груду разноцветных шелковых тряпок, впопыхах брошенных владельцем, никто из троих подобрать не озаботился. Старший из них — могучий, рослый детина с лицом цвета хорошо прожаренного куска баранины — лишь презрительно мазнул по ним безразличным взглядом и хотел было проехать мимо, но один из его напарников неожиданно остановил коня и спешился. Увидев, что привлекло внимание их товарища, оба всадника споро последовали