его примеру.
— Глянь на печать, — самый молодой из них щелкнул по горлышку бутыли длинными, гибкими пальцами, — из погребов самого султана, не иначе. Знатное должно быть вино…
— Само собой, — согласился третий, — Мердек всякой дряни у себя держать не будет, съешь демон мои потроха!
Старший, ни слова не говоря, протянул левую руку за бутылью, а правой достал из ножен на поясе широкий острый нож.
Под слоем смолы, отделившейся на диво легко, как и следовало ожидать, оказалась пробка, черного цвета, как и смола. Старший схватил ее широкими лошадиными зубами и дернул. Не тут-то было. Пробка не поддалась.
— Дай я попробую! — протянулось сразу четыре руки. Бутылка пошла по кругу, и все по очереди сделали пробу, не жалея зубов. Пробка сидела так плотно в горлышке, что можно было подумать — вросла туда.
— Вот зараза, — высказал общую мысль молодой.
— Отрубить и протолкнуть внутрь, — посоветовал третий.
— А ну как не протолкнется? За какую… будешь ее назад тягать, умелец? — огрызнулся молодой.
— Ну тогда по дну постучать. Может выскочит.
— Мозги у вас выскочат. Давай быстрее стучи, нечего тут разговаривать, — рявкнул старший. — Да что ты делаешь?! Демон тебя забери!
Пока суд да дело, злополучная бутылка кочевала из рук в руки и в какой-то момент выскользнула на песок. Солидная порция брани застряла в горле у предводителя маленького отряда. Пробка выскочила. Сама. Но странный, видно, хранился там нектар. На песок не пролилось ни капли. Средний быстро наклонился за драгоценным напитком, схватив бутыль в руки, он в предвкушении наслаждения потянул носом воздух, ловя чуть горьковатый аромат вина. Тут же лицо его внезапно налилось кровью, точно винные пары прошлых выпивок все разом бросились ему в голову, губы стали такого же синего цвета, каким отличался до этого его нос, и, постояв так мгновение или два, средний рухнул во весь рост наземь.
— Эх, Киркукк, Киркукк, подавился слюной, не иначе. Говорил я тебе, никогда не опережай друга, — со вздохом произнес старший, вынимая из ослабевших рук мертвого приятеля белый сосуд.
— Верно говорят поэты: «Как там — в мире ином? — я спросил старика, утешаясь вином в уголке погребка. — Пей! -г- ответил. — Дорога туда далека. Из ушедших никто не вернулся пока», — почти нараспев, закрыв глаза, произнес молодой. Когда он открыл их, на песке лежало уже два трупа.
— Крепкое, должно быть, вино в этой бутылке, — сказал парень самому себе, почесывая затылок. — Попробовать все-таки или предложить кому, а может, там яд какой?
Молодой весь зачесался от раздиравших его противоречивых желаний.
— Ладно, если не решился пить, так хоть понюхаю, — нашел он согласие с самим собой и потянулся было к бутылке, но в последний момент инстинкт самосохранения пересилил жажду любопытства. Парень подобрал валявшуюся неподалеку пробку и, поставив бутыль на песок, с размаху засадил ее в узкое горлышко. Пробка вошла, но перед тем, как плотно сесть на свое место, она чуть дрогнула, уступая более сильному напору изнутри, и из белого алебастрового сосуда смерти истекло фиолетовое облако пара с чуть терпким запахом цветущего горного миндаля. Миндаль на горных склонах, последнее видение, промелькнувшее в гаснущем сознании человека, растаяло так же быстро, как и фиолетовое облако, словно и не было. А на желтом песке лежали три краснолицых и синегубых тела.
Они не возразили ни словом, ни жестом, когда спустя некоторое время к ним вновь приблизился непонятной масти конек, и Мердек, внимательнейшим образом оглядев бутыль со всех сторон, поначалу не взяв даже в руки, но убедившись, что пробка на месте, с удовлетворенным хмыканьем запихнул ее себе в переметную сумку.
Кулл был зол… как собака. И дикая звериная злоба толкала его на опрометчивый шаг — вцепиться зубами в это жирное грязное тело, сомкнуть их, сдавить что есть сил и услышать, как это подобие человека испустит последний вздох, — а там пусть рубят на куски. Но, как ни странно, не человек, а именно зверь, сидящий в Кулле, властно приказал ему: «Не торопись. Ляг. Будь спокоен и готов. Сейчас не время, но время еще придет».
Кормили его вполне сносно — густой, наваристой похлебкой с бараньими потрохами. Хайрам, тот самый жирный, отвратительно пахнущий предводитель этой оравы, сказал, что зверь не должен терять силы. Зачем-то разбойникам нужна была его сила. Кулл попытался догадаться, но вскоре бросил бесполезное занятие. Бесплодные размышления утомляли его больше, чем бесцельные действия. Он поступил, как велел ему голос инстинкта, — затаился выжидая. Бесконечное терпение, свойственное зверю и воину, должно было сослужить ему хорошую службу, только бы не лопнула эта тетива натянутого лука, вспыльчивость и так уже подводила его множество раз.
После разговора с призраком Дзигоро он несся, не разбирая дороги, да и какая там дорога в пустыне, и, почуяв вдруг запах влажной, сырой земли, Кулл не раздумывая свернул к маленькому оазису, напиться воды. Он не был настоящим, диким зверем, затравленным, уходящим от погони, наученным опасаться даже тени куста над озерцом, иначе он никогда бы не подошел к водопою так открыто. Земля ушла из-под ног, тугая петля захлестнулась на шее. Кулл покатился в беспамятство.
Сколько прошло времени с того момента, как ни старался потом, он так и не смог вспомнить. Его привел в себя сильный пинок в живот и целый бурдюк воды, опорожненный прямо на «полудохлую псину». Кулл, как мог, извернулся и клацнул челюстями… но в воздухе, человек вовремя отшатнулся, а вокруг послышался одобрительный хохот.
Это был совсем небольшой оазис, но он располагался на самой удобной караванной дороге к городу, и один раз в два-три дня тут можно было смело рассчитывать на добычу. Толстый Хайрам не мелочился. Он был, как утверждал сам, по натуре «добр и справедлив», не любил крови. Действительно. Он избегал убивать. Купцов, неосторожно забредавших в оазис, он встречал, как князь. Кормил, поил, дарил лучшие халаты со своего плеча. Бурдюки путников Хайрам считал за честь собственными руками наполнить молоком «от самой красивой верблюдицы». Приятно удивленные таким обхождением, купцы покидали гостеприимный оазис… и больше их никто никогда не видел. Ни в Гайбаре, ни в других краях. Только таинственным образом возвращались к Хайраму дареные халаты, в основном зеленые, богато расшитые шелком. Об участи купцов в присутствии Хайрама не говорили… да и в отсутствии его старались помалкивать. Видно было что-то, что накладывало невольный обет молчания даже на эти закостенелые души.
Впрочем, нынешний повелитель Гайбары был кем угодно, только не дураком. Караваны пропадали, Гайбара несла убытки, и воины конной стражи время от времени делали вылазки, пытаясь поймать Хайрама-Лисицу. Но в оазисе их встречала благословенная тишина.
В этот раз они собирались быстрее, чем обычно, но все же без спешки. Увязали в тюки «походный лагерь», запаслись водой и, покинув оазис, цепочкой двинулись на юго-запад. В горы. Шли быстро, и Кулл в полной мере сумел оценить преимущества собачьей шкуры и четырех лап вместо двух. На второй день его отвязали, а к исходу четвертого привязали опять. Сплошной песок сменился редкой, пожухлой растительностью, прятавшейся от солнца в основном по низинам. Потом как-то сразу выросли горы, до этого лишь смутно маячившие на горизонте.
— Здесь будем стоять до следующей луны, — отдуваясь, объявил Хайрам-Лисица, — пока доблестному Абад-шаану не надоест сторожить свою тень.
Кулла хорошо покормили, что его, впрочем, уже перестало удивлять, потом надели на него железную цепь и привязали к кольцу, вбитому прямо в каменную стену небольшой, но сухой и вполне обжитой пещеры. Видимо, здесь разбойники обычно пережидали облаву. Кулл невольно подумал, что кстати помянутый Хайрамом Абад-шаан дал бы себя высечь на площади, чтобы только узнать, где находится разбойничья стоянка. Но варвар был последним человеком, который сообщил бы ему об этом. И не потому, что оценил гостеприимство Хайрама. Просто не любил он Гай-бару, а конную стражу любил еще меньше.
Оставшись один, Кулл сразу же попробовал освободиться, но понял, что ни к чему хорошему это не приведет. Цепь была закреплена намертво, и Кулл не мог даже удавиться. Впрочем, он и не собирался. Разные мысли посещали его в эти долгие одинокие часы, все больше о том, как стать человеком и расправиться с лемурийцем, с Хайрамом и по возможности, а точнее по острой необходимости справедливого возмездия, наложить руку на сокровища разбойников. Вернее, сначала отомстить, потом стать человеком, а потом — сокровища, именно в таком порядке… или наоборот, Кулл запутался окончательно, чего ему хочется больше. О том, что он может никогда не вырваться отсюда, навеки остаться собакой, погибнуть по прихоти толстого предводителя разбойников, Кулл и мысли не допускал. Нельзя их ему допускать, такие мысли, так и взвыть можно от безысходной тоски.
Вечером его впервые не накормили. Кулл потоптался на месте, погремел цепью и лег. Умение терпеть холод, голод и боль было его неразменным достоянием, однако он не собирался терпеливо спускать издевательства над собой. Поэтому планы мести буквально роились у него в голове, один другого кровожаднее. Правда, поделиться ими было не с кем, а воплотить в жизнь немедля не представлялось никакой возможности.
Ночь, несмотря на это, в разбойничьем лагере прошла спокойно. А под утро прибыл тот самый маленький остроухий человек на смешной лошаденке с широкими неподкованными копытами и умными глазами.
Он бросил поводья одному из разбойников и прошел к костру, где Хайрам-Лисица отогревал замерзшие пятки. Они у него почему-то всегда мерзли.
— Принес? — буркнул Хайрам, не утруждая себя дружеским приветствием
