«Должно быть, девушка немного влюбилась в этого плута. Ну, что ж, пара неплохая. Боюсь, однако, что Танкреди метит повыше, то есть я хочу сказать — пониже».
Теперь, когда политическое успокоение разогнало туман, скрывавший природное добродушие князя, это качество смогло проявиться в полной мере.
Желая успокоить дочь, он принялся объяснять, насколько никчемны ружья королевской армии; говорил о недостатках нарезки ствола этих огромных винтовок, о том, какой слабой пробивной силой обладают выпущенные из них пули; то были чисто технические объяснения, вдобавок не очень добросовестные, понятые немногими и никого не убедившие, но тем не менее утешившие всех, включая Кончетту, потому что благодаря им удалось превратить войну из того предельно очевидного грязного хаоса, каким она является в действительности, в чистую диаграмму сил.
К концу обеда подали желе с ромом — любимое сладкое блюдо князя. Княгиня, признательная за доставленное ей утешение, позаботилась заказать его еще рано поутру. Желе походило, на большую грозную башню, окруженную рвами и бастионами, по гладким и скользким стенам которой нельзя было вскарабкаться. Крепость оборонял зелено-красный гарнизон из вишен и фисташек, была она прозрачной, вздрагивала при малейшем прикосновении, и ложка погружалась в нее с поразительной легкостью. Когда благоухающая фортеция добралась до шестнадцатилетнего Паоло, которому за столом подавали последним, она напоминала развороченные глыбы с еще видневшимися бойницами. Упоенный ароматом рома и тонким вкусом раскрашенных защитников крепости, князь насладился вдоволь приняв самое деятельное участие в разрушении мрачной скалы, не устоявшей под натиском Здоровых аппетитов. Один из бокалов князя был до половины наполнен марсалой. Князь поднялся, оглядел всю семью, на мгновение задержавшись на голубых глазах Кончетты.
— За здоровье нашего Танкреди, — сказал он и залпом выпил вино. Буквы «Р. О.», прежде четко выделявшиеся на золотом фоне налитого в бокал вина, теперь совсем потускнели.
В контору, куда он снова спустился после обеда, лучи света теперь падали косо, оставляя в тени картины с изображением поместий, и князю более не пришлось испытывать угрызений совести.
— Ваше превосходительство, благословите, — пробормотали Пасторелло и Ло Нигро, арендаторы из Рагаттизи, принесшие «мясо» — то есть ту часть оброка, которая вносилась натурой. Они стояли перед князем навытяжку и изумленно глядели на него. Их лица были опалены горячими лучами солнца. От них шел запах скотного двора. Князь сердечно побеседовал с крестьянами на своем тончайшем диалекте, расспросил их о семьях, о состоянии скота, о видах на урожай. Затем осведомился:
— А вы что-нибудь принесли?
Покуда они отвечали («Да, все принесено и сложено в соседней комнате»), князь испытал некоторое чувство стыда; ему показалось, что беседа с крестьянами стала повторением аудиенции у короля Фердинанда.
— Подождите минут пять, и Феррара выдаст вам расписки.
Затем он вложил каждому в руку по два дуката, что, вероятно, превышало стоимость принесенного.
— Выпейте по стаканчику за наше здоровье. — И пошел взглянуть на оброк.
На полу лежали четыре головы сыра «первосола» по десять кило в каждой; равнодушно поглядел на него — он терпеть не мог этого сыра; тут же лежало шесть забитых ягнят, последних в этом году; над широкой ножевой раной, из которой несколько часов тому назад ушла жизнь, патетически свисали головы. Брюхо у них тоже было вспорото, лиловые кишки торчали наружу.
— Господи, упокой душу его, — прошептал князь, вспомнив о выпотрошенном солдате, труп которого обнаружили месяц тому назад. С полдюжины куриц, привязанных за лапки, корчились от страха при виде усердно вынюхивавшей морды Бендико.
«Вот еще один пример напрасного страха», — подумал князь. Собака не представляет для них ни малейшей опасности, она и к косточкам их не притронется, знает, что живот заболит.
Однако зрелище крови вызвало в нем отвращение.
— Ты, Пасторелло, отнесешь куриц на курятник, в кладовой сейчас нет в них нужды; в другой раз ягнят занесешь прямо на кухню, здесь от них грязь. А ты, Ло Нигро, отправляйся к Сальваторе, скажи, чтоб пришел сюда прибрать да унес сыр. И окно открой, пусть хорошенько проветрится.
Затем появился Феррара, который приготовил расписки.
Поднявшись к себе, князь застал Паоло, своего первенца, герцога Кверчета, который ждал его в кабинете, где князь обычно отдыхал после обеда на красном диване. Молодой человек собрал все свое мужество и хотел поговорить с ним. Низкого роста, худенький, с лицом оливкового цвета, он казался старше отца.
— Я хотел спросить тебя, папа, как нам держаться с Танкреди, когда мы свидимся? Князь сразу все понял и вскипел.
— Что ты хочешь этим сказать? Что изменилось?
— Но, папа, ты же, конечно, не можешь одобрить его поступка: он отправился к этим, мошенникам, которые взбаламутили всю Сицилию; так не поступают.
Личная зависть, злоба труса, направленная против смельчака, ненависть тупицы к живому уму, прикрытые одеждой политических доводов! Князь был настолько возмущен, что даже не предложил сыну сесть.
— Лучше делать глупости, чем с утра до вечера любоваться лошадиным пометом. Танкреди мне дороже прежнего. Кстати, это не глупости. Если ты когда нибудь сможешь заказать себе визитные карточки с именем герцога Кверчета, а я, уходя, завещаю тебе несколько грошей, то этим ты будешь обязан Танкреди и ему подобным. Убирайся, я тебе больше не разрешаю со мной говорить об этом. Здесь я один распоряжаюсь. — Потом, успокоившись, сменил гнев на иронию. — Иди же, Паоло, а я лучше сосну. Пойди побеседуй о политике с жеребцом Гуискардо, вы друг друга поймете.
Пока онемевший Паоло прикрывал за собой дверь, князь скинул редингот, снял сапоги, и диван застонал под тяжестью его грузного тела; вскоре он заснул мирным сном.
Когда он проснулся, вошел лакей: на подносе лежала газета и письмо. Их направил ему с только что прибывшим из Палермо нарочным, шурин Мальвика. Еще не успев очнуться от послеобеденного сна, князь распечатал письмо.
«Дорогой Фабрицио. Пишу тебе в состоянии безграничного отчаяния. Прочти о страшных вещах, опубликованных в газете. Пьемонтцы высадились. Мы все погибли. Нынешним вечером я со всем семейством скроюсь на английском корабле. Ты, конечно, пожелаешь поступить, как и я; оставлю для тебя места. Да спасет господь нашего обожаемого короля. Целую. Твой Чиччьо».
Он сложил письмо, спрятал его в карман и громко расхохотался. Ну и Мальвика! Кроликом был, кроликом остался. Ничего не понял и теперь дрожит от страха. Оставляет замок в руках слуг; на этот раз он действительно застанет его опустошенным!
«Нужно, чтоб Паоло отправился в Палермо; в такие времена забросать дом все равно, что его потерять. Поговорю с ним за ужином».
Затем открыл газету: «Акт очевиднейшего пиратства был совершен одиннадцатого мая, когда на пляже у Марсалы высадились вооруженные люди. Из последующих сообщений стало ясно, что высадившаяся банда не превышает восьмисот человек и командует ими Гарибальди. Едва сии флибустьеры сошли на землю, как они, тщательно избегая столкновений с королевскими войсками, направились в сторону Кастельветрано, угрожая мирным гражданам, совершая грабежи, причиняя разрушения и т. д. и т. п.»
Имя Гарибальди его немного встревожило. Этот заросший волосами бородатый авантюрист был, несомненно, приверженцем Мадзини. Такой может натворить бед. «Но раз уж его направил сюда сам Благородный, сам король Пьемонта, значит, он решил на него положиться. На Гарибальди наденут узду».
Князь успокоился. Причесался, дал надеть на себя редингот и сапоги. Газету сунул в ящик. Час молитвы был уже близок, но гостиная еще пустовала. Он уселся на диван и погрузился в ожидание; неожиданно он заметил, что Вулкан на потолке походит на литографии Гарибальди, виденные им в Турине. Князь улыбнулся. «Обведут его вокруг пальца».
