теплую тень сада, а князь с управляющим обошел большой зал для приемов. Все оказалось в полнейшем порядке; с картин в тяжелых рамах была вытерта пыль, позолота старинных переплетов горела скромным пламенем, в ярких лучах солнца сверкал серый мрамор над дверьми. Все находилось в том же состоянии, что и пятьдесят лет назад. Покинув шумный водоворот гражданских распрей, дон Фабрицио почувствовал прилив сил; он был полон спокойной уверенности и почти с нежностью поглядывал на дона Онофрио, который рысцой поспешал за князем.

— Дон'Нофрио, вы действительно один из тех гномов, что стерегут сокровища. Наша признательность вам велика. — В другое время князь испытал бы те же чувства, но эти слова не сорвались бы с его уст.

Дон Онофрио взглянул на него с благодарностью и удивлением.

— Долг, ваше превосходительство, долг, — чтобы скрыть волнение, он почесывал у себя за ухом длинным ногтем левого мизинца.

Затем управляющий был подвергнут пытке чаем. Дон Фабрицио велел принести две чашки, и управляющему пришлось выпить ненавистный напиток. Потом он принялся излагать хронику Доннафугаты: две недели тому назад возобновлен договор на аренду поместья Аквила — на условиях, чуть похуже прежних; немалые расходы были вызваны починкой потолков в комнатах, предназначенных для гостей; но в кассе сумма в три тысячи двести семьдесят пять унций, оставшихся за вычетом всех расходов, уплаты налогов и его собственного жалованья, ожидала распоряжений его превосходительства.

Затем пошли новости частные, которые сосредоточились вокруг главного события года: быстрого роста богатства дона Калоджеро Седара; шесть месяцев тому назад, истек срок займа, предоставленного им барону Тумино, и вот теперь он владелец его земель. За тысячу одолженных унций он стал собственником угодий, приносивших пятьсот унций годового дохода; в апреле он за кусок хлеба смог приобрести «полоску» земли, а на этой «полоске» находилась каменоломня с очень ценными породами, которые он теперь намерен добывать; в минуты полной растерянности и нехватки продовольствия, наступившие после высадки десанта, ему удалось заключить необыкновенно выгодные для себя сделки на продажу пшеницы. В голосе дона Онофрио звучала досада.

— Я прикинул на пальцах, доходы дона Калоджеро скоро догонят доходы вашего превосходительства здесь, в Доннафугате.

Наряду с богатством росло и политическое влияние: Седара стал заправилой либералов в деревне и во всей округе и был уверен, что его выберут и пошлют депутатом в Турин.

— А до чего они задаются, не сам Седара — он слишком хитер, — а, к примеру, его дочь: вернулась из колледжа Флоренции и теперь расхаживает по деревне в широченных юбках и с бархатными лентами на шляпке.

Князь молчал. «Да, эта дочь его, Анджелика, придет сегодня вечером к обеду; любопытно взглянуть на принарядившуюся пастушку. Неверно, будто здесь ничего не изменилось: дон Калоджеро теперь не беднее меня! Но ведь в конце концов все это предусмотрено: это и есть цена, которую надо уплатить…»

Молчание князя обеспокоило дона Онофрио; он решил, что своими россказнями о деревенских пересудах вызвал недовольство хозяина.

— Ваше превосходительство, я подумал, что вам неплохо принять ванну, должно быть, она готова.

Дон Фабрицио внезапно ощутил усталость. Было уже почти три часа, а он после такой тяжкой ночи девять часов провел под жгучими лучами солнца! Князь чувствовал, что пыль забилась в каждую мельчайшую пору его тела.

— Спасибо, дон'Нофрио, что вы об этом подумали, и за все остальное спасибо. Увидимся вечером за ужином.

Он поднялся по внутренней лестнице; прошел через комнату гобеленов, через голубую, потом через желтую гостиную; сквозь опущенные жалюзи пробивался свет, из его кабинета доносился приглушенный бой маятника часов Булле. «Какой покой! Господи, какой покой!» Вошел в ванную, тесноватую, побеленную известкой комнату; посреди комнаты в полу, выложенном шершавыми кирпичами, виднелось отверстие для стока воды. Сама ванна — огромный сосуд овальной формы из листового, покрытого лаком железа, желтого снаружи и серого изнутри, — возвышалась на четырех прочных деревянных подставках. На гвозде, вбитом в стену, висел халат, на одном из веревочных стульев лежало белье, на другом покоился костюм, еще хранивший следы пребывания в сундуке. Рядом с ванной большой кусок розового мыла, щетка соответствующих размеров и завязанный узелком платок с отрубями — сюит их намочить, и засочится ароматное молоко; тут же огромная губка, одна из тех, которые ему присылал управляющий поместья Салина.

Сквозь не завешенное окно в ванную врывались безжалостные лучи солнца.

Князь хлопнул в ладоши; вошло двое слуг, каждый нес по два наполненных до краев ведра: в одном был кипяток, в другом — холодная вода; так они ходили взад и вперед, пока не наполнили ванну. Князь рукой попробовал воду — хороша. Отослал слуг, разделся, погрузился в ванну. Вытесненная непомерно большим телом, вода полилась через край. Намылился, соскреб грязь; от тепла стало легко и хорошо. Он разнежился и чуть не задремал.

Раздался стук в дверь.

Мими, лакей, вошел с опаской.

— Падре Пирроне просит разрешения тотчас же видеть ваше превосходительство. Он ждет здесь, рядом, когда ваше превосходительство выйдет из ванной.

Князь был застигнут врасплох: если случилась беда, лучше узнать о ней сразу.

— Нет, впустите его сейчас же.

Дон Фабрицио был встревожен поспешностью падре Пирроне; отчасти по этой причине, отчасти же из уважения к его духовному сану он торопливо вылез из ванны, чтобы успеть набросить на себя халат, прежде чем войдет иезуит. Однако ему не повезло: падре Пирроне появился как раз в ту минуту, когда он, не будучи более укрыт мыльной пеной и не успев еще облачиться в халат, возвышался посреди ванной в чем мать родила, подобно Геркулесу, с той лишь разницей, что от тела его шел пар, а с шея, рук, живота и бедер ручейками стекала вода, омывавшая его, подобно тому, как Рона, Рейн, Дунай и Адидже пересекают и омывают альпийские горные цепи. Вид князя в костюме Адама был для падре Пирроне зрелищем незнакомым: привыкнув, в силу таинства исповеди, к обнаженности человеческих душ, он был значительно менее искушен по части обнаженных тел, — вот почему иезуит, который, скажем, и глазом не повел бы, выслушав на исповеди признание в кровосмесительстве, испытал сейчас смущение при виде вполне невинной оголенности титана. Пробормотав извинение, он стал было пятиться назад, но дон Фабрицио, рассерженный, что не успел вовремя накинуть халат, естественно, излил свое раздражение на него.

— Не глупите, падре Пирроне, лучше дайте мае халат и, если вас не затруднит, помогите мне обтереться.

И сразу же в памяти возник один из прошлых споров.

— Послушайте меня, падре, примите и вы ванну. Довольный тем, что смог дать совет чисто гигиенический тому, кто читал ему столько моральных наставлений, князь успокоился. Верхним краем наконец полученного им халата он обтирал волосы на голове, усы и шею, в то время как пристыженный падре Пирроне другой полой халата тер ему ноги.

Но вот вершина и склоны горы были сухи.

— Теперь присядьте, падре, и объясните, почему вам столь поспешно понадобилось беседовать со мной.

Покуда иезуит усаживался, князь собственноручно обтирал некоторые наиболее интимные места.

— Дело в том, ваше превосходительство, что на меня возложена деликатная миссия. Одна персона, в высшей степени вам дорогая, открыла мне свое сердце и поручила ознакомить вас с ее чувствами, быть может понапрасну надеясь, что уважение, которым я польщен…

Колебания падре Пирроне растворялись в фразах, которым не было конца.

Дон Фабрицио потерял терпение.

— Падре, скажите же, о ком идет речь? Княгиня?

Поднятая рука князя, казалось, кому-то угрожала на самом деле он вытирал у себя под мышками.

— Княгиня устала, она спит, и я не видел ее. Речь идет о синьорине Кончетте. — Пауза. — Она