«Слава Богу, как будто все по-старому», — подумал князь, вылезая из коляски.
Здесь собрались дон Калоджеро Седара, мэр, украшенный трехцветной лентой, столь же блистательно новой, как и его должность; монсеньер Троттолино с обожженной солнцем физиономией, дон Чиччьо Джинестра, нотариус, капитан национальной гвардии — при полном параде, в шляпе с перьями; был здесь и дон Тото Джамбоно, медик, и маленькая Нунция Джарритта, которая преподнесла княгине растрепанный букет цветов, впрочем, срезанных всего лишь за полчаса в саду при замке. Был здесь и Чиччьо Тумео, органист собора, который, строго говоря, не обладал рангом, достаточным, чтобы присоединиться к властям, — он явился как друг князя и его товарищ по охоте. Его осенила счастливая мысль: желая порадовать князя, он захватил с собой Терезину, гончую огненно-красной масти с двумя орехового цвета отметинами над глазами; смелость органиста была вознаграждена особо благосклонной улыбкой дона Фабрицио. Князь пребывал в превосходном расположении духа и был искренне растроган; вместе с супругой он вышел из коляски, чтобы поблагодарить за встречу; под несмолкаемую музыку Верди и неистовый звон колоколов он расцеловался с мэром и пожал всем остальным руку. Толпа крестьян словно онемела, но в их неподвижных взорах можно было прочесть скорее любопытство, чем враждебность; обитатели Доннафугаты в самом деле испытывали некоторую привязанность к своему снисходительному синьору, который частенько забывал взимать оброк или невысокую арендную плату. Да к тому же, привыкнув видеть усатую морду леопарда на фронтоне замка и церкви, на барочных фонтанах, майоликовых плитах домков, они рады были теперь лицезреть подлинного Леопарда в брюках из пике, который дружески похлопывал всех своей лапой и усмехался с добродушной кошачьей любезностью.
«Нет, ничего не скажешь. Все как прежде — даже лучше, чем прежде…»
На Танкреди тоже смотрели с любопытством. Все его давно знали, но сейчас он предстал словно преображенный: теперь он уже не тот отчаянно смелый мальчик, какой им был хорошо знаком, а либерал- аристократ, попутчик Розолино Пило, получивший славную рану в боях под Палермо.
Танкреди среди этих шумных изъявлений восторга чувствовал себя как рыба в воде: деревенские поклонники его по-настоящему развлекали, он говорил с ними на их диалекте, шутил, посмеивался над собой и над своей раной; и только произнося имя генерала Гарибальди, менял тон: тогда на лице его появлялось то сосредоточенное выражение, какое бывает у молодого клирика при взгляде на святые дары.
Дону Калоджеро Седара, о плодотворной деятельности которого в дни освобождения он слышал мельком, Танкреди сказал звонким голосом:
— О вас, дон Калоджеро, Криспи говорил мне много хорошего.
После чего он подал руку кузине Кончетте и удалился, оставив всех в неописуемом восторге.
Коляска со слугами, детьми и Бендико проследовала прямо к замку, что до остальных путников, то они, согласно исконному обычаю, должны были прослушать «Te deum» в соборе, перед тем как переступить порог дома. Собор был в двух шагах, и все направились к нему; вновь прибывшие выглядели внушительно, хотя и были покрыты пылью с головы до пят, представителя местных властей сверкали чистотой, но вид у них был приниженный.
Шествие возглавлял дон Чиччьо Джинестра, который, пользуясь привилегией своего мундира, расталкивал толпу, освобождая проход; за ним шествовал князь под руку с княгиней — теперь он походил на сытого, прирученного льва; потом следовал Танкреди, ведя под руку Кончетту, глубоко взволнованную мыслью, что идет в церковь рядом с кузеном, и ежеминутно готовую расплакаться от умиления; в этом душевном состоянии ей вряд ли становилось легче оттого, что заботливый юноша сильно прижимал к себе ее руку с единственной, впрочем, целью помочь ей избежать рытвин и не дать поскользнуться на отбросах, которыми был усеян путь.
За этой парой в беспорядке двигались все остальные. Органист поспешно удалился, дабы успеть отвести домой суку Терезину и очутиться на своем посту в минуту входа в собор.
Колокола не переставали неистово звонить, а надписи на домах: «Да здравствует Гарибальди!», «Да здравствует король Виктор!», «Смерть королю Бурбону!», сделанные два месяца назад неопытной кистью, поблекли и, казалось, хотели скрыться внутри стен.
Когда подымались по лестнице, раздался салют из мортиры; а при появлении кортежа в церкви дон Чиччьо Тумео, который запыхался от бега, но прибыл вовремя, со всей силы грянул «Люби меня, Альфред…»
Храм предков наполнили любопытные, которые теснились среди приземистых колонн из красного мрамора; семейство Салина уселось на хорах, и на протяжении краткой службы дон Фабрицио показывал себя толпе во всем своем великолепии; княгиня чуть не упала в обморок от жары и усталости, а Танкреди удалось не-несколько раз коснуться золотистой головки Кончетты — он якобы отгонял мух. Словом, все было в порядке; после краткого, но поучительного слова монсеньера Троттолино все склонились перед алтарем и затем направились к выходу, за которым их ждала залитая беспощадным солнцем площадь.
На нижней ступеньке лестницы представители властей распрощались, и княгиня, которая еще во время службы шепотом отдавала хозяйственные распоряжения, пригласила к обеду мэра, монсеньера Троттолино и нотариуса. Священник был холост в силу своей профессии, нотариус остался холостяком по призванию, и, значит, вопрос о приглашении супруг отпадал сам собой, мэру же довольно прохладно дали понять, что приглашение распространяется и на его жену, красавицу-крестьянку, которую, однако, сам супруг считал по многим соображениям совершенно непрезентабельной; вот почему никого не удивило, когда он сослался на ее нездоровье; но при этом он добавил, к вящему изумлению всех:
— Если ваши превосходительства разрешат, то я приведу свою дочь Анджелику. Вот уже с месяц, как она только и говорит о том, какое счастье для нее будет, когда вы ее увидите уже совсем взрослой.
Согласие, конечно, было дано, а князь, увидев, что Тумео выглядывает из-за чьей-то спины, громко сказал:
— И разумеется, вы, дон Чиччьо; приходите с Терезиной.
Обращаясь ко всем остальным, князь добавил:
— А после обеда, часам к девяти, будем счастливы видеть всех друзей.
В Доннафугате еще долго обсуждали эти его последние слова.
Князь нашел, что Доннафугата совершенно не изменилась, но Доннафугата нашла князя сильно изменившимся — ведь прежде он никогда не употреблял столь сердечных выражений, — с этой-то минуты начался невидимый упадок его престижа.
Замок Салина находился рядом с собором. Узкий фасад с семью окнами, выходившими на площадь, не давал представления о его настоящих размерах, ибо замок простирался еще на двести метров вглубь; благодаря трем обширным дворикам, переходившим затем в большой сад, замок объединил в одно гармоническое целое постройки самых различных стилей. У главного входа в замок, на площади, путешественникам пришлось снова услышать поздравления с приездом и приветствия. Дон Онофрио Ротоло, местный управляющий, не принимал участия в официальной встрече при въезде в деревню. Воспитанный в строжайшей школе графини Каролины, он считал, что «черни» словно не существует, а князь как бы находится за границей до той минуты, пока не переступит порог собственного замка. Вот отчего он ждал их здесь, в двух шагах от входа, маленький, старенький человечек с бородкой, рядом с которым стояла его еще молодая и рослая жена. За спиной управляющего выстроились слуги и восемь полевых стражников с вышитым на шапках золотым леопардом. У каждого в руках было ружье — далеко не всегда безобидное.
— Счастлив приветствовать ваши превосходительства в вашем доме. Передаю вам замок в том виде, в каком он был оставлен.
Дон Онофрио Ротоло был одним из немногих людей, пользовавшихся уважением князя, и, пожалуй, единственным, кто ни разу его не обокрал. Честность его граничила с безумием и о нем рассказывали весьма любопытные истории; так, например, вспоминали о рюмке с ликером, которую княгиня оставила недопитой в минуту отъезда и обнаружила ее год спустя на том же месте, причем содержимое рюмки уже испарилось и на дне образовался сахаристый осадок, но к ней никто не притронулся: ведь и это мельчайшая частица княжеского достояния, и она не должна быть утрачена.
Покончив с любезностями дона Онофрио и жены его донны Марии, княгиня, которая держалась на ногах лишь в силу нервного напряжения, тотчас же легла в постель; девизы вместе с Танкреди убежали в
