волновало.

Я играю. Но продолжаю думать. Меня отвлекает мысль о том, что отец и Катрине тоже сидят в зале. В пятом ряду. Когда я раскланивался, я их видел, две тени. Мне не нравится, что они здесь присутствуют.

Но меня требует музыка. Наконец я целиком погружаюсь в нее. Так, как этого хотелось маме. Так, как этого отчаянно хочется Сюннестведту ради собственной репутации, а еще потому, что он, вопреки всему, любит меня. Через несколько секунд я чувствую, что овладел собой, что руки больше не дрожат, что волнообразные арпеджио в левой руке не звучат назойливо или напыщенно. За всеми звуками Дебюсси кроется холодный интеллект, этот композитор не выносил сентиментальщины. Мама всегда это чувствовала. «Ты только послушай его!» — восклицала она иногда, слушая по радио какой-нибудь концерт. «Послушай! Он работает на публику! Эти противные искусственные паузы! Он сам в них не верит!»

Я дошел до самого прозрачного, словно отрешенного от всего земного, последнего раздела, в котором звучит реприза основной темы, но на фоне заключительного аккорда, а не начального. Гениальный композиторский прием, дерзко украденный у Эдварда Грига. Но ведь все композиторы крадут друг у друга. Я замечаю, что кое-что мне удается, хотя до полного успеха еще далеко. Я это чувствую по сосредоточенности зала, по недостатку тишины, по не открывшемуся еще пространству или отсутствию красок, которых я не вижу, когда закрываю глаза. Этот кошмар знаком всем музыкантам. Скоро истекут отмеренные мне минуты, и моя вера в Дебюсси вдруг ослабевает вместе с верой в правильность моего толкования его музыки. Я беру септаккорд и позволяю ему звучать как можно дольше, так что тема почти замирает, потому что любую вещь можно исполнить медленно, но не любая выдерживает быстрый темп. Это одна из пустых фраз Сюннестведта, однако в ней содержится истина. Поэтому я часто предпочитаю играть медленнее, чем другие, так, как играл мой великий герой Гленн Гульд, он так медленно играл Первый фортепианный концерт Брамса с Нью-Йоркским филармоническим оркестром, что Леонард Бернстайн даже заранее предупредил об этом публику. Просто из страха. Стоя за пультом, всемирно известный дирижер объявил, что не разделяет интерпретацию солистом этого произведения. Теперь я должен отвечать за свое толкование «Лунного света» Дебюсси. Но этот волшебный септаккорд не производит никакого впечатления. Во всяком случае, до тех пор, пока я не позволяю теме почти совершенно исчезнуть. Раствориться. Да, неожиданно я играю так медленно, что мог бы вздремнуть между каждым аккордом. И это действует. Что-то происходит. В зале появляется наэлектризованность, которой я так ждал. Справа от меня я ощущаю присутствие трех членов жюри, они словно тени. Наконец-то эти старые бездельники поймут, с кем имеют дело. Если я так сыграю конец, мое понимание произведения окажется глубже, чем понимание Ани Скууг. Это будет означать, что мое мастерство создало глубину звучания. Будет означать, что мне это удалось.

До цели остается одна минута. Я сосредотачиваюсь на последнем, сдержанном сердечном вздохе Дебюсси. Он предназначен Ане Скууг, даже если она меня не слушает. Но в это мгновение из зала доносится какой-то крик. Громкий и отчетливый. Я вздрагиваю так, что чуть не допускаю грубую ошибку. Правильно ли я слышал? На мгновение мне кажется, что меня просто подвели нервы, но я слышу его снова. Кто-то кричит. Кто-то встал в пятом ряду. Слышится высокий, пронзительный женский голос. Женщина кричит: «браво!» Да, она кричит: «браво!» Я в полной растерянности, мне хочется повернуться к залу, но тогда я сам грубо нарушу мною же созданное очарование. Я еще не доиграл пьесу. Я в самом конце. Кто-то нарушил для меня магию музыки, испортил все самым изощренным образом, крикнув одобрение в неподходящий момент. До чего же презрительно и враждебно звучат эти крики «браво!» по сравнению с теми, настоящими, восторженными, которые обрушились на Аню Скууг всего несколько минут назад! И мне приходит в голову, что это проделал необыкновенно злой или нездоровый человек. В зале возникает беспокойство, кто-то смеется, другие ахают от неожиданности или от зловредной радости. Крики «браво!» посреди исполнения! Такого еще никогда не случалось, во всяком случае в этом зале. Аула не место для скандалов. Эти пронзительные «браво!» врываются в заключительные терции. Последнее презрение. Лунного света больше нет. У меня дрожат пальцы. Я не готов доиграть пьесу теперь, когда почти покорил публику. Я продолжаю играть, красный как рак. Клавиши сливаются у меня перед глазами. Лишь моторная память позволяет мне брать правильные аккорды. Крики не смолкают. Там, в зале, возникает возня. Кто-то наконец схватил женщину, которая таким образом выразила мне свое презрение. Она что-то кричит. Я опускаю голову и делаю вид, что ничего не заметил. В глазах у меня слезы. Кричащую женщину выносят из зала под звуки последнего ре-бемоль-мажорного аккорда. Я встаю, мне нехорошо, но я успеваю увидеть, что женщина, которая в это мгновение скрывается за красными портьерами в глубине зала, — моя сестра Катрине Виндинг. Отец остается сидеть в пятом ряду и виновато, с мольбой смотрит на меня.

Раздавшиеся аплодисменты звучат искренне, потому что я все-таки сумел доиграть до конца. Но эти звуковые волны не выражают восторга. Только сочувствие. Надо поскорее закончить выступление. Я раскланиваюсь и иду к двери.

Аня, Ребекка, Маргрете Ирене и Фердинанд ждут меня за дверью. С вытаращенными глазами.

— В чем дело, Аксель?

— Кто она, эта сумасшедшая?

— Я бы ее пристрелила! Заживо содрала бы с нее кожу!

— Так нельзя!

— Это мерзость!

— Кто она?

— Это Катрине. Моя сестра, — говорю я.

Мы стоим в фойе для артистов. Громкий разговор. Друзья желают мне добра. Они настаивают, чтобы я выступил еще раз, и больше всех настаивает Аня, ей не хочется, чтобы по поводу ее победы возникли разговоры или сомнения, но я не могу доставить ей такую радость. Ведь ясно, что я все равно проиграю, независимо от того, сколько еще раз сыграю «Лунный свет».

— Даже десять диких лошадей не вытащат меня снова на сцену, — говорю я.

В фойе заходит председатель жюри.

— Жюри единодушно решило, что ты должен выступить еще раз, — серьезно сообщает он. С мрачной озабоченностью и состраданьем он смотрит мне в глаза. Теперь все знают, что у нас в семье есть сумасшедшая.

— У меня нет на это сил, — говорю я. — К тому же сорвала мое выступление моя родная сестра. Надо отвечать за безумные поступки членов своей семьи.

Мне кажется, что это звучит красиво. Я замечаю, что испытываю какое-то извращенное удовольствие, контролируя ситуацию. Несколько коротких минут перевес на моей стороне. Я стал важной персоной, но только до того, как Аню объявят победительницей, а это произойдет меньше чем через полчаса, почти все уже выступили, и скоро жюри вынесет свое решение.

— Еще раз, жюри разрешает тебе повторить свое выступление, — говорит председатель.

— Спасибо, но я отказываюсь, — быстро произношу я, чтобы какая-нибудь высокомерная мысль не нарушила мой план. Я не хочу быть человеком, который проиграл на Конкурсе молодых пианистов. Я предпочитаю остаться тем, кто мог бы выиграть, но потерял эту возможность из-за трагических обстоятельств в семье. Это мне более или менее подходит. Ведь все знают, что моя мама утонула в водопаде.

— Подумай еще раз, — почти умоляюще просит Аня.

Но я знаю, что она печется не обо мне. Она хочет, чтобы ее победа была безусловной. Мне невыразимо грустно. Какой черт вселился в Катрине? Неужели она так меня ненавидит?

— Я подумал, — говорю я. — Большое спасибо, но я отказываюсь выступать второй раз. Это уже не имеет значения. Я выдохся.

Председатель жюри кивает, словно он согласен со мной. Меня это задевает. Я желал невозможного, а что это? Попытка победить, несмотря ни на что?

Аня бросает на меня нервный взгляд. Щеки у нее пылают. Это касается и ее, и моей жизни. Она красивее, чем когда-либо.