несправедлив. Многим ли довелось испытать на себе, что человек, которого они обожают и боготворят, неожиданно выступает в роли сильнейшего их конкурента?
Но я не сержусь на Аню. Я еще больше ею восхищаюсь.
Маргрете Ирене, самая выносливая из нас, может слушать музыку до утра. Но все остальные устали, а мне надо успеть на последний трамвай, чтобы добраться до дома.
Дома меня ждут Катрине и отец. По выражению лица Катрине я понимаю, что идея дождаться меня принадлежит отцу.
— Ну наконец-то! — ворчит Катрине. Я вижу, что она не совсем трезвая. Странно, что отец этого не замечает.
— Как все прошло? — спрашивает он. И, верный своему обычаю, неловко похлопывает меня по плечу. Его лицо искажает гримаса. Если моя жизнь сейчас и нелегка, то его жизнь просто ужасна, но об этом он, опять же верный своему обычаю, никому не говорит. Иногда я спрашиваю себя, зачем я удержал его в тот раз? Почему не позволил ему погибнуть в водопаде вместе с мамой, ведь они оба были уже обречены своей совместной жизнью?
Но вот он стоит передо мной, и я рад, что он жив. Он волнуется за меня. У него добрые намерения. Он хочет мне только добра.
— Все прошло хорошо, — отвечаю я. — Но чуть не закончилось плохо.
— Почему? — мрачно спрашивает Катрине.
— Потому что среди финалистов неожиданно для всех появилась одна чертовка с Эльвефарет, которая всем нам утерла нос.
— Что за чертовка? — с интересом спрашивает Катрине.
— Аня Скууг. Дочь знаменитого нейрохирурга.
— Это ее ты называешь чертовкой?
— А что, не подходит?
— Конечно, нет, Аня — бриллиант.
— А что ты про нее знаешь? — с любопытством спрашиваю я.
Катрине мгновенно сдерживает себя:
— Разумеется, ничего. К тому же она на три года моложе меня. Но по ней сразу видно, что это выдающаяся личность.
— Вот именно, — подхватываю я. — И сегодня она продемонстрировала необычайную музыкальность.
— Ты слышал, как она играет?
— Нет, но ее явно окружает аура.
— Аура? — Катрине скептически смотрит на меня.
— Да, аура. Или не знаю, как это еще называется. Даже не слыша, как она играет, можно сказать, что она всем нам утерла нос.
На другой день я просыпаюсь очень рано, но продолжаю делать вид, будто еще сплю. В это утро мне не хочется видеть ни отца, ни Катрине. Пусть уйдут без меня. Мне хочется остаться одному в нашем большом доме. Я совсем запутался. Мне приснилась тропинка. Она казалась надежной. Цель была ясна. Я шел по ней все дальше и дальше в лес. Но неожиданно тропинка оборвалась, никаких следов, никто никогда здесь не ходил. Однако мне нельзя поворачивать назад. Я раздвинул ветки. На сей раз это был не ольшаник. Меня окружал высокий папоротник, настоящий лес. Густой и зеленый. На метр вокруг было уже ничего не видно. Тем не менее мне хотелось идти дальше. Я должен был выбраться из этой темноты. Должен был найти людей. Найти свет. Ведь был же там где-то хоть один человек с горячим сердцем и железной волей. Мне нужно было его найти. Потому что это — я сам.
Но был ли я самим собой, когда в тот вечер позвонил Ане Скууг? Скорее всего, нет, я никогда не отличался особой безрассудностью. И что, скажите на милость, я мог бы ей сказать? Может быть, только попытался немного прояснить неопределенность? Как бы там ни было, но на другой день после полуфинала, когда неожиданно повалил снег, я понял, что не просто безнадежно влюблен в Аню, но что мне необходимо ее увидеть, необходимо ради собственного душевного равновесия, ради ждущих меня теперь долгих часов за роялем, день за днем, вплоть до финала, который состоится через две недели.
И вот я сижу с телефонной трубкой в руке, потому что я — человек действия. Это верно, я почти не раздумываю. Все решают интуиция, эмоции, настроение. И тем не менее я чувствую себя взрослым. Шестнадцать лет. Может, это музыка сделала меня взрослым? Я вспоминаю вчерашний вечер: компания серьезных шестнадцатилетних слушает одну из последних фортепианных сонат Бетховена. Может, мы все- таки еще не совсем взрослые? Может, мы просто испорченные?
Во всяком случае, мне нравится эта испорченность. Я звоню Ане Скууг. Радуюсь, что сейчас услышу ее голос.
Но трубку берет не Аня. Это Человек с карманным фонариком. Он тявкает в трубку:
— Да?
— Добрый день, — говорю я хирургу.
Лучше бы я откусил себе язык. Повесил трубку. Я вдруг понимаю, что совершил роковую ошибку.
— С кем я говорю? — спрашивает Человек с карманным фонариком гнусавым и вместе с тем резким голосом.
— Вы говорите с Акселем Виндингом, — отвечаю я и чувствую некоторое превосходство, потому что использовал старую вежливую форму, обратившись к нему на «вы». — А с кем говорю я?
За одну секунду он разозлил меня не на шутку, и не просто разозлил, а взбесил. Своей властностью и насмешкой.
— Я Скууг, — говорит он. — Разве вы позвонили не Скуугам?
— Да, именно к Скуугам, — говорю я, взвешивая каждое слово. Потому что боюсь окончательно что- то испортить. Я ищу фразы, но Человек с карманным фонариком опережает меня:
— Вы, очевидно, хотите поговорить с Аней? Но она ни с кем не разговаривает до конкурса.
Я едва верю собственным ушам.
— Разве вы знаете, кто я?
— Разумеется, знаю. Ты один из финалистов. — Он издает смешок. — В наше время стало много способной молодежи. Я приду тебя послушать.
Я продолжаю обращаться к нему на «вы». Это мое оружие.
— Значит, вы не можете позволить мне поговорить с вашей дочерью? — спрашиваю я.
— Нет, не могу, — отвечает Человек с карманным фонариком. — Она не должна отвлекаться. — Он опять коротко смеется и спрашивает: — Полагаю, разговор можно считать оконченным?
И, не слушая моего ответа на свой вопрос, вешает трубку.
Я, потрясенный, сижу у телефонного столика дома на Мелумвейен. Кто он? Что он себе позволяет? Щеки у меня горят, словно от удара. Я весь красный, не столько от стыда, сколько от гнева. Он лишил меня способности действовать. Но так ли это? Может, и мама была лишена способности действовать?
Мне от мамы досталось небольшое наследство. Некая сумма, которую я должен потратить на получение образования.
Я звоню в цветочный магазин.
— Слушаю?
— Я хочу послать цветы Ане Скууг, — говорю я.
— В каком виде? Букет?
— Да, букет красных роз.
— Пожалуйста, какие должны быть розы?
— Самые лучшие, — отвечаю я. — И дорогие.
— Так все просят.
— На этот раз все очень серьезно, — говорю я. — Двенадцать роз. Это хорошее число. Правда?
У хозяйки магазина нет желания углубляться в беседу со мной. Она только спрашивает:
— Что написать на карточке?
