рыжий с ножом за поясом на длинной стальной шпаге жарил куски баранины, и сок капал на огонь, в дымоход уходил дым… Неприятнейшим образом поражённый церковным покровом на обеденном столе, буфетчик… услышал тяжёлый бас:
– Ну-с, чем я вам могу быть полезен?
И тотчас буфетчик обнаружил хозяина квартиры.
Тот раскинулся на каком-то необъятном диване, низком, с разбросанными подушками. Как показалось буфетчику, на артисте было только чёрное бельё и чёрные же востроносые туфли.
– Да, так чем же я могу вам быть полезен? – повторил артист.
– Я, – растерянно заговорил буфетчик, – являясь заведующим буфетом театра «Варьете»…
Артист вытянул вперёд руку, на пальцах которой сверкали камни, как бы заграждая уста буфетчику, и заговорил с большим жаром…»
« – Двести сорок девять тысяч рублей в пяти сберкассах, – отозвался из соседней комнаты трескучий голос, – и дома под полом сто золотых десяток.
Буфетчик так и замер на своей табуретке.
– Ну, конечно, это не сумма, – снисходительно сказал Воланд своему гостю, – хотя, впрочем, и она, собственно, вам не нужна. Вы когда умрёте?
Тут буфетчик возмутился.
– Это никому неизвестно и никого не касается, – ответил он.
– Ну да, неизвестно, – послышался тот же дрянной голос за дверью, – подумаешь, бином Ньютона! Умрёт он через девять месяцев, в феврале будущего года, от рака печени в клинике Первого МГУ.
Буфетчик стал жёлт лицом, в глазах у него выразился ужас, он повернул голову к двери, потом глянул на кота. Тот, мирно дремавший до сих пор, открыл глаза, с любопытством поглядел на буфетчика.
– Гм, девять месяцев, – задумчиво сообразил Воланд, – двести сорок девять тысяч… Гм… это выходит двадцать семь тысяч шестьсот шестьдесят шесть рублей в периоде, в месяц?..»
Как известно, 666 – число зверя.
Маргарита
Во второй полной редакции начало иное, близкое к последнему варианту: «Нет, нет, она не забыла его, как говорил он ночью в клинике бедному Ивану. Кто скажет, что нет на свете настоящей любви? Пусть отрежут лгуну его гнусный язык! Нет, она его не забыла». И лишь незадолго перед смертью Булгаков продиктовал Елене Сергеевне новые начальные строки главы, которые знакомы сейчас всему читающему миру. На обороте машинописного текста Елена Сергеевна записала красивым и ясным почерком:
«За мной, читатель! Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык! За мной, мой читатель, и только за мной, и я покажу тебе такую любовь!
Нет! Мастер ошибался, когда с горечью говорил Иванушке в больнице в тот час, когда ночь переваливалась через полночь, что она позабыла его. Этого быть не могло. Она его, конечно, не забыла».
Второе, что поражало на этом юге, это что солнце не ходило по небу, а вечно стояло над головой в полдне, заливая светом море. И солнце это не изливало жары, нет, оно давало ровное тепло, всегда одинаковое тепло, и так же, как солнце, была тепла морская вода.
Да, как бы ни были прекрасны земные моря, а сонные ещё прекраснее. Вода в них синего цвета, а дно – золотого песку, песчинка к песчинке.
Сонное море не глубоко, в нём можно по дну идти и плыть в нём легко. По морю во сне можно плыть в лодке без весел и паруса и с быстротою автомобиля. На этом море не бывает волнений и над ним не бегут облака.
Итак, всякую ночь Маргарита Николаевна, задыхаясь в волнении, неслась в этой лодке, чертящей кормою стеклянную воду, ловко лавируя между бесчисленными островами. Она хохотала во сне от счастья и, если островок был маленький, просто поднимала лодку в воздух и перелетала через камни, лежащие меж деревьями. Если же остров был велик, стоило пожелать, и море подходило к ней само. Не бурными валами, не с белой пеной, а тихой, не обрывающейся, не растекающейся всё тою же массой своею жидкого синего стекла.
Вдоволь накатавшись, наплававшись, Маргарита гнала лодку к земле. Никто из москвичей, очевидно, не знал о существовании этого близкого юга, и белые домики были свободны. Можно было нанять любую комнату, раскрыть в ней окно, сесть на подоконнике и срывать вишни с ветвей, лезущих в комнату.
И наконец последняя и величайшая прелесть юга была в том, что туда, к белым домикам и островам, приезжал он.
Он приезжал в трамвае, ведь полтора часа езды! И она его поджидала. Вот он выехал, он едет. В мгновение истекали эти полтора часа, и он уже идёт от станции вниз, а станция тут же, и вот, он подходит. Тогда Маргарита Николаевна начинала смеяться и он смеялся ей в ответ, и глаза его были сини, а одежда бела.
А Маргарита кричала ему беззвучно:
– Ну вот, все эти ужасы кончились! Кончились! Ведь я говорила тебе, что выманю тебя на юг!
Оба они, перегоняя друг друга, в двух лёгких лодочках скользили по воде и смеялись. Маргарита от того, что вышло по её, что кончились ужасы. Да, смеялась Маргарита во сне, и за это, проснувшись, платила частым тихим и тайным плачем.
Положение её было ужасно. Она не знала теперь, кого она любит – живого или мёртвого, и чаще, и упорнее ей приходила в серых сумерках наяву мысль, что связана она с мёртвым. Это с мёртвым она летит в сонной лодке, с ним она плывёт!
Вывод не трудно было сделать. Нужно было или забыть его, или самой умереть. Влачить такую жизнь нельзя! Забыть его, забыть! Но он не забывается!
Нередко, оставшись одна зимою, а Маргарита пользовалась каждым случаем, чтобы остаться одной, она, сидя у огня возле печки, в память того огня, что горел, когда писался Понтий Пилат, отдавала себя на растерзание себе самой. Ах, как легко это было сделать! Стоило только сравнить ей себя с Левием Матвеем, хорошо ей известным и памятным, и мучения Маргариты становились жгучими. Запустив пальцы в волосы или сжав голову, она покачивалась у огня и бормотала:
– Да, да, да, такая же самая ошибка… Зачем, зачем я тогда ушла ночью от него? Зачем? Безумство!
