Длинное строение отгораживало стоянку, где множество машин ожидало конца ночи. Вероника сбросила газ, затормозила, чтобы свернуть в свободный проезд…,,Триумф' вильнул задом, завихлял от бортика к бортику. Дюваль выпрямился: он уже понял, что ничего не вышло. Машина поехала медленнее, казалось, она шла по волнистому железу, клевала задом и передом, все больше и больше кренилась, и, наконец, сильно ткнулась в цоколь первого ряда колонок. Мотор замер. Наступила тишина. Послышался чей-то бег. Возник склоненный человек. Он был взбешен.
– В чем дело?! Вы что, заснули что ли?!
Это был блондин с пятном машинного масла на щеке. На голове его красовалась матерчатая фуражка с длинным козырьком. Мужчина возмущенно открыл дверцу и помог Веронике выйти. Дюваль не мог унять дрожь в пальцах. Он услышал голос Вероники, но не разобрал о чем она говорит. Он возвращался издалека… Замерз. Проиграл. Мир вокруг него постепенно обретал реальные черты. Было два часа ночи. Какой-то служащий вышел из строения, пытаясь застегнуть куртку, при этом руки его громадными тенями метались по асфальту.
– Пойди-ка, взгляни, – крикнул человек в фуражке, – есть над чем поломать голову.
Дюваль выставил наружу сначала одну ногу, затем другую. Ноги ощущались с трудом. Рабочие уселись на корточках позади машины. Вероника склонилась над ними.
– Колесо накрылось, – сказал один.
– Такого никогда не бывает, – сказал другой. – Ну, может одна гайка ослабнуть…, но не пять же. – Нет, это сделано нарочно!
– Мой муж на дороге заменял колесо, – сказала Вероника. Оба механика медленно распрямились. Дюваль понял, что все его объяснения никому не нужны.
– Но я же все их укрепил, – пытался настаивать Дюваль.
– Должно быть, недостаточно, – сказал старший, тот, что вышел из дома.
Он вытер руки о штаны и покачал головой.
– Вам повезло!… Ведь когда гайка не привинчена до конца, это видно сразу!
– У меня не было лампы.
– А лампа и не нужна. Вы что, никогда не меняли колеса?
– Нет, менял несколько раз.
Вероника оглядела Дюваля. Он искал слова. Свет на колонке был ослепительным, как на ринге.
– Мы спешили, – сказал Рауль.
– Спешили разбиться!
– Машина моей жены, я ее плохо знаю.
– Что вы рассказываете, колесо везде колесо… А! Так, так, вот на что нужно взглянуть.
– Можно ли его восстановить? – спросила Вероника. Оба механика повернулись к ней.
– Все будет зависесть от состояния барабана, – сказал молодой.
– У нас здесь мало инструмента для ремонта… Но попробуем.
В их голосах послышалось сочувствие: ведь ей пришлось ехать с таким психом. Итак, их было трое против Рауля. Рауль отчаянно искал ответ, движения, слова, которые вернули бы ему их расположение. Его застали врасплох. Он ничего подобного не предвидел. Он еще окончательно не пришел в себя, сознание еще было затуманено. Рауль резко повернулся на каблуках и зашагал к дому. Он услышал, как один из рабочих сказал Веронике:
– Похоже, он не в своей тарелке, ваш муж.
Рауль вошел в дом. Он был один среди витрин, заполненных мешочками с конфетами и разноцветными пакетами. Дюваль увидел стул и сел. Догадалась ли обо всем Вероника? А если так, то стоит ли отрицать? Она была все время с рабочими: разговаривала с ними, когда они сгрудились у больного колеса, сопровождала их, когда, поставив машину на домкрат, все отошли в сторону. Должно быть, она еще раз хотела убедиться, что колесо не могло отвалиться само, если ему не помочь оплошностью, неведением или чем-нибудь еще. Окончательный ответ могла дать только она, и, благодаря своей сообразительности, она наверняка знала его.
А вот и Вероника. Дювалю совсем не хотелось сцены. Он молча следил за ее приближением: вот она уже за стеклянной дверью, ищет его глазами. Он встал. Стоя удобнее защищаться.
Он попытался снова разгневаться, разозлиться, ожесточиться, чтобы казаться невинным, может быть для того, чтобы бросить ей в лицо всю правду, как выплескивают серную кислоту… Дверь бесшумно распахнулась. Вероника предстала перед Раулем во всем белом, возникнув из ночи, словно призрак. Бессонные лампы странным образом высветили ее лицо. Она остановилась в нескольких шагах от Рауля, словно обремененная смертельной ношей.
– Ты сделал это нарочно, – прошипела она.
Дюваль ничего не ответил. Когда-то в школе он бывал в таком же положении: отказываясь отвечать, опирался на правую ногу, с поникшей головой. Все думали, что он притворщик и упрямец, а он искренне не мог найти слов, чтобы все объяснить. За это молчание его всегда били: мать, учитель, унтер-офицер, полиция, а теперь вот его жена, которая сейчас настаивала на том, чтобы он во всем сознался.
– Отвечай! Скажи хоть что-нибудь!
– Все в порядке. Не нужно кричать. Да. Это я. Я сделал это нарочно.
– Но зачем?
