Роберт Браунинг
Стихотворения
(как он заказывал себе погребение в церкви св.Праксидии[1], Рим, 15… год.)
Суета, сказал мудрец, все суета! Приблизьтесь к постели, рядом станьте. Ну где же Ансельм? – Вы сыны или родичи – Ох Господи, увы моей памяти! Была она многих мужчин достойнее, И старый Гендольф завидовал жены моей прелести, Но в прошлом осталось прошедшее, И давно опочила она, а я стал епископом… Потому помните, что жизнь – это сон. Что она и к чему она? Я не ведаю, Лишь чувствую, как вытекает жизнь каждый час Из меня, покуда лежу в зале каменном, И ощущаю умиротворение… Покой! Церковь здешняя была местом убежища, Тут и быть могиле моей. Здесь сражался я Не жалея ни зубов ни ногтей, за благо ближнего… – А старый Гендольф обманул меня, хитрая бестия! Камень хорош, им с юга доставленный, Коим прикрыл он своё стерво, прости Господи! Но и моя здесь келья не тесная, Можно видеть край кафедры проповедника, И часть хоров – сиденья тихие, А сверху купол – жилище ангелов, Где солнечный свет в стёклах множится. Здесь быть и гробнице моей Из базальта прочного; окончу путь свой В некоей скинии, в окружении Девяти колонн – пусть попарно стоят И в ногах последняя, где сейчас Ансельм. Все из редкого мрамора, цвета персика Пышного, искристого, как дорогое вино. – Этот старик Гендольф с его гробницею Из мрамора, как лук слоистого[2] – Пусть он будет виден мне! – Цвета персика, Розово- непорочного! Дорого достался он! В год, когда в церкви бушевал пожар – Сколь многое спасено, а не утрачено! Сыновья! Дождавшись смерти моей, Раскопайте пруд при винограднике, Там, где стоит пресс масляный И найдете на дне – о Господи! Нет сил терпеть! – в листве закопанный, Сохраненный в ветвях оливковых Ляпис-лазури[3] кус – о Боже праведный! Большой, как голова еврея отсеченная, Голубой, как вены на груди Богородицы… Сыны, все завещаю вам, моим наследникам, И отличную виллу Фраскати с термами, Потому – пусть лежит та глыба меж колен, Подобно тому, как в церкви Иисусовой Держит Господь в руках шар земной! Останется Гендольфу смотреть да завидовать! Годы наши, как челнок, бегут, Умирает муж, и не найти следов… Велю гробницу делать из базальта черного, Вдвое темнее, чем nero attico[4], Ибо лучше вам фриза не выдумать, Чтоб украсить место упокоения. Обещайте сделать рельеф бронзовый Панами и Нимфами украшенный, Также треножниками, вазами и тирсами[5], И Спасителя, говорящего проповедь Нагорную, Святую Праксидию во славе её, И Пана, Нимфу обнажающего, И Моисея со скрижалями… Но вижу я, Совсем меня не слышите! Ансельм, что задумали? По смерти волю мою нарушить надеетесь, И сделать гроб из травертина[6] бедного, Чтобы Гендольф из склепа подхихикивал!? Нет – уважьте меня – все из яшмы сделайте, Из яшмы, клянитесь, иначе разгневаюсь! Жаль оставить мне ванну мою, зеленую, Из цельного куска, как фисташковый орех – Но ещё яшма в мире сыщется… Благосклонна ко мне святая Праксидия, Для вас лошадей ли не вымолю, И старинных свитков греческих[7], Иль девиц с бедрами округлыми? – А когда будете писать эпитафию, Изберите Туллия латынь изысканную, Не ту безвкусицу, что у Гендольфа выбита; Туллия[8], мастера! Ульпиан[9] пред ним никто! Вот так отныне хочу покоиться Я в церкви моей века целые 
