но ему, как и другим, от этого не легче. Скорее бы уж к одному концу.

Магомед-юртовские казаки тоже выставляют охранение. Они сейчас – горцы и казаки – похожи на петухов, что нахохлились и выбирают момент: кто первый клюнет.

Особенно беспокойны казаки. Днем и ночью сторожат. Не могут забыть, как месяц назад ингуши заняли Ахки-Юрт, Шолхи, Ангушт. Боятся, как бы и на них не напали.

Враги революции специально подстрекают казаков на вражду с ингушами. Они-то и используют историю этих сел, в свое время для раздора отнятых царем у горцев я переданных казакам. Советская власть помогла горцам вновь обрести свои села, свои очаги. Что же до Магомед-Юрта, казачьей станицы, ингуши и не думают ее занимать, но подстрекатели всячески подзуживают казаков, вселяют в них безосновательный страх и тем насильственно разжигают раздоры и ненависть между народами.

Чего только не передумал Хасан, лежа на пригретой солнцем траве. Неподалеку, расположившись передохнуть, сидят другие караульные. Хасану видно лицо Амайга. Как завороженный слушает он бывалого человека с впалой щекой. Это Шапшарко. Щека у него такая от ранения – досталось как-то, когда однажды ходил за Терек коней угонять. Хасан слышал от него самого рассказ об этом.

Сейчас Шапшарко снова занимает народ воспоминаниями.

– Копь был отменный, – довольно цокает он языком, – как бы Терек ни бушевал, переплывал его, да с таким бравым видом, словно воды ему всего по колено. Бедняга сдох. На кол в изгороди напоролся. А все из-за жены. Огород, видишь ли, ей нужен, ну, и понятно, изгородь поставить потребовала. Во дворе, где есть конь, нельзя иметь низкий забор. Никогда у меня больше его не будет, где бы я ни жил…

Из-за раны в щеке Шапшарко говорил шамкая.

– …Э-эх, – продолжал он, – не конь это был – друг и товарищ. Верный из верных. Если бы не он да не бог, меня бы уж давно рыбы слопали. В то утро конь пронес меня сквозь пули и перенес через Терек. И до самого дома он шел галопом. – Шапшарко потрогал ямку на щеке. – Я от этой раны не в силах был сидеть и прилег ему на шею. Он мог увезти меня, куда вздумал бы. Порой я даже не понимал, то ли по воздуху он меня несет, то ли по земле. Так или иначе, я оказался не где-нибудь, а в своем собственном дворе…

Шапшарко раскурил самокрутку, затянулся и продолжал:

– Говорят, наши предки считали, что ни женщине, ни лошади верить нельзя. О женщине они, может, и правильно думали, а вот о лошади совсем нет. Воллахи, я не отдал бы своего коня и за тридцать женщин. А привык он ко мне, чтоб ему на том свете в раю быть, словно вырос у меня во дворе.

– Ты его, наверно, из-за Терека привел? – спросил молодой парень по имени Хакяш. Его тонкие губы, и так почти не видные, в улыбке совсем исчезли.

– Не с той стороны, а с нашей, – ответил Шапшарко. – Из села, что лежит за Гушко-Юртом. Вернее, с окраины этого села. В ту ночь я ходил в набег вместе с кабардинцами. Увели мы одиннадцать коней. Два досталось мне. Один – тот, о котором я говорю, и еще. Русскому одному из этого села за помощь нам тоже дали двух коней.

– Удачно вам подвернулся нужный человек!

– Кто ищет, тот, говорят, всегда находит, – ответил Шапшарко, погладив подбородок.

– Не мешал бы нам сейчас такой человек.

– Для чего? Чтобы помог коней казачьих угнать?

– Коней не коней, – улыбнулся Хакяш, – а помог бы нам разузнать, что думают казаки: нападут они на нас или нет.

– Про это я не скажу. Но если соберетесь угонять лошадей, я готов! – И Шапшарко весело засмеялся.

Хакяш недобро глянул на него и сказал:

– Эх, Шапшарко, а не хватит ли хапать? Не один ведь грех на тебе лежит.

– Грех? – презрительно усмехнулся Шапшарко. – Чего же я такое нахапал? Вон тот конь, что пасется? Другого-то ничего не укажешь.

– От краденого мало проку…

– Краденое, краденое! Ты считаешь грешным то, что взято у человека, который сидит на чужой шее? А? У бедняка, кто бы он ни был – горец или казак, я еще ни разу ничего не взял. А владельца этих двух коней сами казаки ненавидели.

«Не Фрол ли это был? – подумал Хасан. – Похоже, что он». Хасан слышал, что после него кто-то увел у Фрола оставшихся лошадей.

– Давно ты увел у этого человека коней? – спросил Хасан.

– Да порядком. Примерно за год до войны с германцем. А что?

– Так. Сдается мне, знаю я его.

– Здоровяк такой из себя. С большой черной бородой. На краю села жил. Уж не собираешься ли мстить мне за него? – Шапшарко хитро глянул на собеседника.

Хасан принял эти последние слова как насмешку. Он покосился на Шапшарко и сказал:

– А как же? Он мой приятель!

– Похоже, что так. Не то зачем бы тебе спрашивать о нем? – Но никто не проронил ни слова. – До сих пор я еще не встречал человека, который вмешивался бы в мои дела…

– Коли это тайна, так не рассказывай о ней на каждом шагу. Чего же обижаться? Я тоже когда-то увел лошадь, – уже спокойно произнес Хасан, – по-моему, мы с тобой одного и того же злыдня «обездолили»…

– Ты лошадь увел? Когда? – Шапшарко даже подпрыгнул на месте.

– Недели, должно быть, за две до тебя. Так я думаю…

Шапшарко закатился смехом. Жирное лицо его покраснело, подбородок еще больше подался в сторону раненой щеки.

– Люди, вы слышите?

Как и прежде, все промолчали. Даже не засмеялись. Что, собственно, смешного? Говорит, – значит, действительно увел. Не один же, Шапшарко такой смельчак?

– Как тебе удалось в то время с Терека увести лошадь?

– Очень просто. Увел и не хвастался, как ты, всем и каждому…

Шапшарко примолк. Амайгу показалось, что здоровая щека его стала похожей на мяч. Дело оборачивалось спором, не родиться бы новой вражде!.. Амайг незаметно опустил руку в карман. Пальцы коснулись холодной стали. Не дай бог, разгорится ссора, он встанет за родича своего, за Хасана. Обычай есть обычай. Хотя Шапшарко очень нравился Амайгу.

Но все улеглось. Шапшарко успокоился, а Хасан в общем-то и не думал ссориться. Надувшаяся было щека Шапшарко, как проколотый мяч, опала и приняла свой прежний вид.

Вечером Амайг и Хасан вместе возвращались домой. Они не говорили о событиях дня, но Амайг был доволен собой, своей решимостью встать на защиту Хасана и тем, что все вроде бы принимают его как равного, взрослого… Амайг привязал перасседланную лошадь к изгороди и заторопился в дом. Навстречу ему вышел отец.

– Ты почему седло не снял? – спросил он.

Ему бы самому совсем не трудно сделать это. Но важно было приучить сына к порядку и хозяйствованию.

– Я ненадолго. Мне надо возвращаться.

– Куда это?

– На пост.

– Каждую ночь, что ли? Хватит. Ты уж и так далеко зашел.

– Не дальше других.

– Сутки отбыл – и хватит. Еще люди есть кроме тебя. С какой это стати мы должны за других караулить?!

Будь на то воля Мурада, он бы не только за других, и за себя не отпустил бы сына. И не только Амайга. Никого бы не отпустил на это, с его точки зрения, никому не нужное дело. Посадил бы весь народ дома, а казакам сказал бы: не нужна нам советская власть, не нужны болшеки, мы готовы во всем подчиниться тем, кто против этих голоштанников.

– Я не за других поеду, Хусен заболел – за него Хасан едет.