– Хорошо, хорошо! Пусть они дадут народу все, что ты сказал. А вред, который будет нанесен правоверным? Об этом ты подумал?

– Мы не можем жить, посадив себе за пазуху этих болшеков, – вмешался Гинардко. – Пуля обожжет и живот и спипу. Я не хочу умирать из-за них.

– Мы-то и умрем – не беда, – вздохнул Шаип-мулла. – А вот женщин и детей жалко! Я не знаю… – Он пожал плечами, опустил глаза и почти шепотом закончил: – Зачем земля и свобода, коли погибнут родные и близкие?…

– Вот именно! – согласился Гинардко. – От недостатка земли еще никто не умирал…

– Умирали, Гинардко! – сказал Торко-Хаджи. – Одни умирали оттого, что не имели ее, голодали, другие умирали в борьбе за землю. Не из-за земли ли погиб Беки? Кому не больно, тот не стонет. Вот так-то!

– До сей поры я жил болью своих аульчан, – вспылил Гинардко. – И сейчас этим живу. Не то не сидел бы сегодня под твоей крышей. Не нужны нам войны. Отцы наши говорили: «Война сыновей не рождает, она уносит их».

– Воллахи, правильно они говорили! – воскликнул Элаха-Хаджи, поглаживая при этом бороду.

– Согласен с тобой, верно говорили, – поднял руку Торко-Хаджи. – Моего сына тоже война унесла.

Прошло больше двух месяцев со дня гибели Абдул-Муталиба, но до сих пор никто еще не слышал, чтобы Торко-Хаджи произносил его имя.

– Вот видишь! Ты на себе испытал все зло войны! Зачем же другим желать того же? Не одна мать останется без сына, не один ребенок осиротеет…

Торко-Хаджи решил покончить с этим пустым разговором. Нового они ничего не надумали и не надумают. Это ясно.

– Каким же образом вы хотите предотвратить зло? – спросил он, резко вскинув голову.

– Не будем лезть куда не следует, тем и убережемся! – проговорил Элаха-Хаджи.

– Как это понимать?

– Очень просто! – рубанул своей огромной ладонью воздух Гинардко. – Надо немедленно отозвать всех наших людей, что несут караул на дороге у Магомед-Юрта. Пусть возвращаются восвояси. Потребовать этого должен ты. Кроме тебя, они никого не послушают…

– Нам нет дела до того, куда рвутся казаки, – добавил Элаха-Хаджи. – Пусть себе идут хоть во Владикавказ, хоть в Грозный, только бы нас не тронули!..

– Бичерахов, говорят, обещал не причинять никакого ущерба трем нашим селам, – продолжал Гинардко, – если мы дадим им свободно пройти по дороге…

– Неужели вы действительно рассчитываете, что я помогу вам в таком подлом деле? – сверкнув глазами на Гинардко и на Элаха-Хаджи, проговорил Торко-Хаджи. – Так знайте же, этому не бывать!

– Ну а то, что затеяно тобою, – сказал Гинардко, – тоже не свершится! Там вон какая сила! Мы по сравнению с пими – что лист против дерева. Они уже Кабарду заняли и Осетию тоже. Кабардинцы во главе с князьями очищают свою землю от болшеков и их сторонников, а осетины не сегодня-завтра будут в войске у Бичерахова.

– А казаки давно с ним! – вставил Элаха-Хаджи. – Ни за что нам не уцелеть в таком окружении…

Шаип-муллу от нарисованной картины бросило в жар. Утерев лоб рукавом бешмета, он глубоко вздохнул. Соси весь сжался. У него уже не только кончик уса – и губа стала дергаться.

– Не вздыхай так тяжело, Шаип, – усмехнулся Торко-Хаджи. – И не верь всему, что слышишь.

– А разве это неправда? – взорвался Элаха-Хаджи.

– То, что Сунженские казаки дерутся между собой – это правда! И то, что в Самашках сейчас идут бои, – это правда. А еще, да будет вам известно, Сунженские казаки встали на сторону советской власти и с боями пробиваются к Грозному! Вот какая она, правда! – бросил в ответ Торко-Хаджи. – Неправду ты сказал и про кабардинцев и про осетин.

– Правда это или неправда, нам от этого никакой пользы! – сказал Гинардко.

– Мы с вами не договоримся. Соберите село и обсудите все с народом. Я сделаю так, как решит село и Совет. Не забудьте, кстати, и с его членами переговорить.

– А мы-то думали, что с тобой нам легче договориться… – Элаха-Хаджи, взявшись одной рукой за поясницу, с трудом поднялся с места, – Видно, все должно свершиться по предсказанию святых и мудрецов! Случится невиданное, и все мы столкнемся лицом к лицу с опасностью, тогда и ты поймешь, что был неправ. Увидишь, что вся эта голь, так называемые болшеки, бросят тебя и разбегутся – те, кого не успеют повесить. Может, тогда надумаешь к нам прийти – мы-то тебя не оставим в беде.

– За меня не тревожьтесь! – махнул рукой Торко-Хаджи. – Я достаточно пожил на этом свете. И жил не для себя. Если бы не такое горячее время, сидел бы преспокойно дома…

– Об этом-то они тебя и просят, Хаджи, – протянул к нему руки, словно в мольбе, Шаип-мулла, – чтобы сидел дома, исправно молился и перебирал четки!..

– Вот именно! – подхватил и Тинардко. – Клянусь могилой, которой нам никому не миновать, что нужды ты бы не знал. Ни в чем бы тебе от нас отказа не было!

Торко-Хаджи покачал головой и, с сожалением глядя на Гинардко, сказал:

– Всю свою жизнь я надеялся только на свои руки. На чужое добро не зарился и не позарюсь.

– Что верно, то верно! Верно, как то, что мы стоим в этой комнате. Я знаю, ты даже подношения велел отдавать сиротам, – попытался на всякий случай польстить Шаип-мулла…

– Элаха, ты сказал, что по предсказанию святых должно произойти невиданное…

– Не знаю, невиданное произойдет или нет, по власть эта существовать не будет!..

– Я не меньше твоего читал джай и Коран…

– Верно говоришь! – угодливо подтвердил Шаип-мулла.

– Погоди, Шаип… Так вот, Элаха. Читал я много, а подобных предсказаний не встречал нигде…

– Еще встретишь, Торко. Внимательнее вчитывайся. Впрочем, сейчас тебе не до того. Болшеки ввели тебя в заблуждение.

Элаха-Хаджи шагнул к двери, другие тоже стали надевать чувяки. В это время во дворе кто-то позвал хозяина.

Зяуддин вышел и ввел Хусена.

– Ты как сюда попал?! – удивился Мурад.

– Приехал, чтобы поднять тревогу, – ответил Хусен, тяясело дыша.

– Какую тревогу? Что случилось? – посыпались со всех сторон вопросы.

– Помолчите, дайте человеку сказать, – унял всех Торко-Хаджи. – Что за тревога, сын мой?

Гинардко, словно у него что-то застряло в горле, выпучил свои похожие на бычьи глаза и весь обратился в слух.

После трех-четырех дождливых дней показалось наконец солнце. Если на рассвете небо еще и было пасмурным, к полудню оно основательно прояснилось. Легкий ветерок гонит лоскутные облака к востоку. Глянешь с перевала на Алханчуртскую долину – и скользящие друг за другом огромные тени на миг вдруг покажутся похожими чем-то на молотильные токи.

Хасан лежит и от нечего делать все смотрит то вверх, то вниз, стараясь понять, какая тень какому облаку принадлежит. Сегодняшний день кажется ему раем по сравнению с минувшими. Накануне из-за дождя нельзя было ни на минуту сойти с коня, а перевал надо было охранять и в том случае, если бы вместо дождя на голову падали камни. И несмотря на то что караульные поочередно заворачивали на хутор Тутаевых погреться у печки, домой Хасан все равно вернулся мокрым с головы до пят. Хорошо еще, что дождь был теплым, хотя по времени ему бы уже пора быть холодным.

Сжалилась природа над людьми – осень стоит отменная, еще ни разу иней не выпал. А кукуруза, которой Хасана потчевали на хуторе, была вкусная и молодая, как летом! «Неплохо это было, – подумал Хасан, – сидеть перед очагом и грызть поджаренные до красноты початки».

Скоро, однако, ляжет иней, и все уже будет по-иному. Зелень повянет, кукурузы молочной не поешь, да и на земле не полежишь, только если костром отсушишь площадку… Впрочем, может, все это наконец кончится?… Не одному же Хасану надоела волынка – и не война тебе и не мир, а народ мается. Охранные посты все увеличиваются. В караул теперь приходится выезжать через день. Люди болеют по осенней погоде. Дожди и промозглые ветры донимают. Вон и Хусен приболел. Хасана, правда, пока еще бог милует,