были эти рудничные со следами рудной охры на лицах, с темно-бурыми руками: десятки лет перебирали эти руки тяжелые куски медного колчедана.

«Ну, мне не впервой», — сказал про себя Андрей, ловким рывком поднимая носилки с рудой.

Руду носили в плавильную — благо, что недалеко. Одноэтажное сооружение фабрики походило на тюрьму. Вверху под самой кровлей поблескивали восемь полукруглых небольших окошек с решетками. Над фабричной крышей высились четыре узкогорлые трубы. Из них поднимались клубы ядовитого желтого дыма.

Внутри фабрики стоял вечный полумрак. От черного земляного пола, от сваливаемой в кучи руды в воздухе кружилась густая едкая пыль.

Расплавленную медь выпускали в летку, ею наполняли тачки, из которых огневая жидкость разливалась в круглые ямы, вырытые в земле. От льющегося металла шел голубой и едкий дым. Плавильная наполнялась белесым туманом. Дышалось тяжело, и работные, поставленные к плавильной печи, всю ночь харкали «чернядью».

Полуголые, стоя на коленях, дробили они куски руды, а ее требовалось несколько сот пудов на урок.

«Вот тебе и новая работа», — думал Андрей, с ожесточением таская носилки.

Руда плавилась. То в один, то в другой фурменный глазок смотрел плавиленный мастер.

Со скрипом вращалось водяное колесо. Из мехов дул сильный ветер в горны. А в горнах полыхали золотые огни с синими языками. На поверхность всплывала кровянистая медь и черный медноватый чугун. Люди у горнов задыхались от жары.

Андрей качался от усталости. В нем все более закипала злоба. Он вспоминал Петровича — умного, знающего мастера, своих товарищей по доменной работе. И там за спиной стояли такие, как Перша, заставлявшие работать хотя бы и через силу, но здесь еще больше почувствовал Андрей рабское свое состояние.

Выпустили медь. Ослепительно сверкая, полилась она в изложницы.

Вдруг раздался душераздирающий вопль. Бросив носилки, Андрей кинулся в ворота плавильной. На полу, возле печи, извиваясь, как червяк, катался человек. На нем пылала рубаха, пахло чадом горящего тела.

Вокруг сгрудились испуганные мастеровые.

— Воды! — закричал Андрей. — Что встали столбами? Человек кончается…

Несколько мастеровых бросились за водой.

Горевшего подняли. Лицо и борода были сожжены.

— Братцы, — стонал он, — родимые…

Голова его бессильно откинулась.

— Тигли! — кричал плавиленный мастер.

Гнев овладел Андреем. Все, что он перенес за эти последние полгода своей жизни, встало перед ним в кровавом образе заводского начальника, как враждебной человеку силы, и когда в плавильную пришел унтер-шихтмейстер, толстомордый и дюжий, он крикнул:

— Долго нас казнить будете?

Тот даже попятился. И вдруг произошло одно из тех событий, когда люди действуют неожиданно даже для себя самих.

На крик Андрея все повернули головы.

Литухи побросали тигли, рудоносы — носилки.

— Не кормите, а работу спрашиваете!

— Где у вас правда?

— Докудова тиранить будете?

Унтер-шихтмейстер кричал что есть мочи:

— Встать на свои места!

Его не слушали. Каждый торопился высказать свои обиды.

Пришли двое работных, уносивших обгоревшего из фабрики.

— Помер.

Негодование еще сильнее овладело толпой. Кой-кто схватились за ломки.

— В печь его, толстомордого!..

Андрей схватил унтер-шихтмейстера за шиворот к, повернув его лицом к выходу, вытолкнул из плавильной.

…А через час он, в сопровождении двух стражников, стоял перед красноносым сержантом, и тот, не то с сожалением, не то со злостью глядя на него, говорил:

— Эх ты, балда! Рудник заработал, да еще с исправительной казармой…

Бадья быстро опускается вниз вглубь шахтного колодца, в «дудку». Раскачиваясь, она ударяет то об одну стену, то о другую. Внизу — пропасть, темь, зловещим могильным холодом веет оттуда. Вверху светлый клочок неба становится все меньше и меньше. Кажется, навсегда прощаешься с солнцем, с зеленым привольем, со всем, что так дорого на земле. Скрипит ворот, руки крепче стискивают пеньковый канат. Сердце замирает от мысли, что можно сорваться вглубь этой зияющей тьмы.

Но вот бадья стукается о твердую почву.

— Отпускай канат! — слышится сверху.

Теперь надо пробираться по краю штольни. Кое-где рука нащупывает подхваты, сделанные из крепкого лиственничного дерева. Надо идти во мраке, ощупью. Сделаешь неверный шаг — прощайся с жизнью, тут то и дело попадаются ямы и не один в этой норе свернул себе шею. Стены холодные и влажные. Вода струится то в одном, то в другом месте. Скоро вся одежда становится мокрой. И вот здесь, в этой норе нужно работать. Глухо, жутко, даже собственный голос не узнаешь. Надо долбить породу, кайло то и дело отскакивает от камня. Жарка, а еще более душно. Кто-то высек огонь, засветил лучину. На миг озарились светом черные норы, заблестела вода под ногами, обозначились фигуры полуголых рудобоев. Но вот лучина зашипела, погасла, и снова все погрузилось во мрак.

Люди задыхаются. Хотя бы глоток свежего воздуха. В висках стучит, сердце бьется. Скорее бы, скорее выйти из этой кромешной тьмы на свет, на свежий воздух!

Но выйти нельзя. Долгие часы проходят в тяжкой работе. Тут и там слышатся глухие удары железа о камень, шум подземных вод и стоны невольников этого подземелья. Только поздно вечером опустится бадья, и друг за дружкой станут подниматься на белый свет рудничные. На некоторых из них звякают кандалы.

Горы опоясывают лощину; хмурые, поросшие дремучим лесом, они кажутся темно-зелеными, почти черными вблизи, а дальше за ними горбятся синие кряжи новых горных цепей. Ветер гонит тяжелые тучи. Солнце скупо освещает разрез, рыжие отвалы руды, шурфы, до краев налитые водой, речку, прячущуюся в кустах смородинника, черные фигуры каталей с тачками в руках, рабочую казарму и рудообжигательную горку. Не на чем отдохнуть глазу. За ослушание и возмущение Андрей был сослан сюда на Кленовский рудник и приставлен к тяжкой подземной работе.