Она кивает, не отрывая от меня колючего, сурового взгляда:

— Их снесли. Ничто не должно возвышаться, бросая вызов Всевышнему. Никто не должен возгордиться: все мы обязаны смотреть вниз, когда ходим по улицам, нам нельзя носить ожерелья — их реквизировали. Трое детей: две девочки и мальчик — были назначены судить народ. Они освободят тебя от всего лишнего: любой роскошной вещи, слишком нарядной одежды. Все золото и серебро попадает в придворные сундуки.

Адриансон хватает ее за руки:

— А твое кольцо?!

— Все… к вящей славе Господней.

Я глубоко вдыхаю, нужно сохранить спокойствие, хотя бы попытаться понять.

— Какой еще двор, Грета? О чем ты говоришь?

Ненависть, нескрываемый гнев звучат в ее словах.

— Он провозгласил себя царем. Иоанном, царем Мюнстера, царем избранного народа.

Удушье не дает мне заговорить, а она продолжает напирать:

— Все затеял Дусеншнуэр, ювелир, этот мерзкий хромой, вместе с Книппердоллингом. Чудовищное представление: они пресмыкались перед ним, умоляли его, чтобы он принял корону. Они объявили: Бог говорил с ними во сне о том, что он должен принять корону Бога Отца и вести нас в Землю обетованную. А этот грязный паяц отказывался, утверждая, что недостоин…

Кузнец разъярен: он хочет защитить свою жену, он обнимает ее за плечи.

— Мерзкая свинья. Трехгрошовый альфонс.

Я бормочу:

— Никто его не остановил… Где были мои люди… Генрих Гресбек?

— Не стоит винить их, капитан, их больше нет здесь. Они сопровождают миссионеров, которые отправились на поиски подкрепления. Царь окружил себя вооруженными людьми, каждого, кто осмелится сказать против него хоть слово, уводят — и они исчезают неизвестно где, в какой-то подземной тюрьме, возможно… чтобы потом очутиться на дне канала.

Я должен спросить ее, должен понять:

— Бернард Ротманн?

Предшествующая ответу пауза, возможно, даже хуже того, что меня ожидает.

— Он был назначен придворным теологом. Книппердоллинг, Киббенброк и Крехтинг получили графские титулы. Царь говорит, что вскоре поведет свой избранный народ через Красное море вражеских войск завоевывать всю Германию. Он уже раздал принципаты вернейшим своим сторонникам.

Гнев и страх становятся невыносимым грузом, тянущим меня к земле. Я обессилен и истощен, но меня ожидает новый сюрприз — я читаю это в непоколебимом, как сталь, лице, сохранившем свою возвышенную, несмотря на множество перенесенных невзгод, красоту.

— Ротманн заявил, что надо следовать обычаям патриархов Писания. Плодиться и размножаться, а еще он сказал, что каждый мужчина может взять себе столько жен, сколько сумеет удовлетворить, для увеличения числа избранных. У короля — пятнадцать жен, все почти девчонки. У Ротманна — десять, так же как и у остальных. Если бы мой муж не вернулся через месяц, и меня ожидала подобная участь.

Руки Адриансона побелели от напряжения — как бы им, независимо от него самого, хотелось разнести каминную полку.

— О да, мы кричали во весь голос, говорили, что это несправедливо. Маргарет фон Оснабрюк даже высказала, что раз уж Господу столь угодно деторождение, тогда пусть и женщины берут себе по нескольку мужей.

Долгий вдох помогает ей справиться с переживаниями.

— Она плюнула в лицо проповедникам и наплевала на тех, кто пришел забирать ее. Она понимала, что ее ожидает, но не стала молчать. Когда ее уводили, она кричала во весь голос, что женщины Мюнстера боролись бок о бок со своими мужьями совсем не за то, чтобы стать наложницами.

Еще одна пауза, чтобы сдержать слезы ярости. В этих словах необыкновенное достоинство, достоинство того, кто сопереживает отчаянному поступку своего брата или сестры.

— Она умерла, убив их своими словами. Ее примеру последовали многие другие, которые предпочли умереть, оскорбив тиранов, чем принять их законы. Элизабет Хельшер, посмевшая оставить собственного мужа. Катарина Коэнкенбекер, жившая с двумя мужчинами. Барбара Бутендик, обвиненная мужем в том, что осмелилась противоречить ему. Ее не казнили, нет. Она была беременна, и лишь это спасло ее.

Тишина. Только потрескивание в очаге. Глубокое дыхание малыша Ганса в постельке. Шум дождя, барабанящего по крыше.

— Никто не восставал против него?

Она кивает головой:

— Кузнец Молленхеке. Вместе с еще двумя сотнями мужчин. Им удалось запереть царя и его свиту в ратуше, но потом… Что они могли сделать? Открыть ворота епископу? Это означало бы обречь город на смерть. Они не этого хотели. Но потом кто-то освободил царя, и через два часа их головы покатились по площади.

Петер Адриансон хватает старый меч, которым он сражался в феврале на баррикадах. Лицо избороздили морщины — он страшно устал.

— Позвольте мне убить его, капитан.

Я поднимаюсь на ноги. Сделать то, что еще можно.

— Нет. Твоей жене и сыну совершенно ни к чему, чтобы ты стал мучеником.

— Он должен заплатить за все.

Оборачиваюсь к Грете:

— Собирай вещи. Вы уезжаете сегодня ночью.

Адриансон тупо сжимает эфес, не видя ничего вокруг.

— Он нас жестоко обманул, нельзя, чтобы это сошло ему с рук.

— Увози своих подальше отсюда. Это мой последний приказ, Петер.

Ему хочется плакать, он смотрит вокруг: дом, вещи… Я…

— Капитан…

Грета готова, сын на руках уже завернут в одеяло. Хотелось бы мне, чтобы и у Адриансона в этот момент была ее сила воли.

— Идем. — Я волоку его за руку, мы выходим под ливень, идем по улице. Пробираемся вдоль стены — путь, который кажется бесконечно долгим.

Вдруг жена Адриансона шарахается в сторону.

Рука инстинктивно ложится на меч. Два низких силуэта в капюшонах. Один держит фонарь. Они приближаются к нам мелкими шагами по грязи.

Свет поднимается до уровня наших лиц. Я смутно различаю юные глаза, гладкие щеки. Не больше десяти лет.

Мороз по коже.

Девочка указывает пальчиком на сверток, который Грета крепко прижимает к груди. Крошечным белым пальчиком.

Ужас в глазах женщины. Она поднимает уголок одеяла и показывает Ганса, окоченевшего от мороза.

Вторая не отрывает взгляда от моего лица.

Голубые глаза. Белокурые пряди, вымокшие от дождя.

Надменное равнодушие слепого правосудия.

Невероятный ужас.

Инстинктивное желание раздавить ее. Убить.

Сердце стучит, как барабан.

Они проходят мимо.