с моей стороны обхватила меня обеими руками за шею и целовала, и обнимала — ни за что не хотела отпускать...

Весь вечер она просидела в старом кресле, завернутая в одеяло, с любопытством наблюдая за работой наших препа­раторов.

Три недели спустя в деревянном ящике прибыл Дубина. Мы окрестили его так сразу, как только увидели: самая тупая и идиотская физиономия из всех, какие я встречал. Так он до конца и остался дураком со скверным характером. Когда ящик открыли, я сунул туда руку и стал его гладить — ведь я привык к ласковой Мэри. Африканцы, которым он принадлежал, страшно взволновались и уговаривали меня никогда к нему не прикасаться — он отличался исключитель­ной зловредностью и кусался как бешеный. Ну, а когда я начал его бояться, Дубина сразу это почувствовал и при новой моей попытке его потрогать наградил меня сильней­шим укусом. А уж после этого я к нему прикоснуться не смел.

У маленьких шимпанзе лица розовые, как у белых людей. На лице у Дубины уже проступали темные пятна — предвестники взрослого «цвета лица». Нрав у него был подлый и вздорный, он досаждал Мэри много месяцев подряд, до самой ее смерти, вопил во весь голос, когда ему не нравилась еда, и вообще всем надоедал. Один-единственный раз он нас рассмешил, да и то непреднаме­ренно.

Когда мы выходили в поход, переселяясь в новый лагерь, вся наша живность совершала путешествие в клетках на головах носильщиков. На этот раз зверья набралось так много, что шимпанзе пришлось поместить в одну клетку с живой домашней птицей, которая предназначалась нам на пропитание. Всю дорогу до меня доносились нестройные вопли из птичьих клеток в конце вереницы носильщиков, но у реки, где мы задержались и носильщики нас догнали, я увидел, что Дубина старательно, не покладая рук, ощипыва­ет птицу живьем. Несчастные пернатые были уже почти голыми и являли собой потрясающее и смехотворное зрели­ще. А у дурацкой обезьяны на морде было все то же тупое выражение.

Шимпанзе радостно резвились возле дома или рядом с палатками, пока не появилась маленькая горилла. Они никак не могли к ней привыкнуть. Горилла казалась им такой же обезьяной, и все же они чуяли какую-то разницу. Они подбирались к ней, заглядывали в крошечное морщинистое черное личико и с криком удирали во все лопатки.

Когда Мэри выпускали из клетки, она тут же с непоколе­бимой решимостью отправлялась искать меня, где бы я ни сидел за работой. Стоило ей издали завидеть меня, как она испускала крик, усиливающийся до крещендо по мере того, как она все быстрее бежала ко мне; он сменялся нежным тихим бормотанием только тогда, когда обезьянка устраива­лась у меня на коленях и, счастливая, принималась рассмат­ривать все, что лежало передо мной.

Трудно вообразить два более несхожих характера, чем у Мэри и Дубины, но в этом нет ничего удивительного: у каждого шимпанзе свой характер, своя индивидуальность, как и у человека. Среди них встречаются хорошие и плохие, добрые и ласковые, как Мэри, или злобные и коварные. Если хотите держать шимпанзе дома, придется изучить его харак­тер точно так же, как если бы речь шла о ребенке лет семи, воспитанием которого вы хотите заняться. Они способны учиться действовать последовательно, как и люди, но подвижный ум детенышей быстро утомляется, и минуты через три их внимание начинает отвлекаться; только некото­рые необыкновенные самочки могут заниматься одной зада­чей много минут подряд и удивительно настойчиво добивают­ся того, чего хотят.

Первыми звуками, которые мы слышали, возвращаясь в лагерь, всегда были приветственные крики и болтовня шимпанзе.

Обитатели трав и горных лесов (обезьяны и лягушки)

— Послушай, Герцог, мне очень жаль, но другого выхода у нас нет. Если окружной инспектор заглянет к нам на обратном пути в Мамфе, тебе надо будет воспользоваться возможностью и вернуться с ним. А если нет — придется тебя нести до Баменды.

— А может, лучше все же вернуться в Мамфе?

— Много ли ты пройдешь — у тебя же все ноги в гноящихся язвах.

— Да... Конечно, ты прав, только вот чертовски обидно уходить отсюда как раз тогда, когда началась самая интересная работа.

— Слушай, — сказал я. — Скажу тебе все начистоту. Не можем же мы с Джорджем до бесконечности промывать тебе ноги марганцовкой через каждые два часа: чтобы иметь право проматывать чужие деньги, нам нужно сделать еще кучу работы в этих горах. И еще вот что: хочешь убедиться, что над нами нависло несчастье, — прислушайся к загробно­му вою в лесу. Сам знаешь, что бывает каждый раз, как услышишь этот голос. Можешь считать меня темным, суевер­ным человеком, но признайся — в нем есть что-то сверхъе­стественное.

Мы угрюмо молчали в ожидании очередного вопля из преисподней. И вот он прозвучал, одинокий и отчетливый, повергая наши души в черные глубины отчаяния. Нет на земле другого столь дикого, жуткого, потустороннего звука, который сравнился бы с этим душераздирающим свистом, пронизывающим ночную тьму среди безлюдных нагорий, способным свести с ума. Начинаясь с еле слышного звука, он нарастает до неимоверного воя, не меняя тональности, и внезапно обрывается. Потом, после зловещего молчания ровно на пятьдесят секунд, он включается вновь. Сила и слышимость его колоссальны, и стоило нам его услышать, как тут же случалась нешуточная беда. Он завывал, как душа, страждущая в аду, как раз накануне болезни Герцога. Он стенал и воздыхал, когда я валялся в приступе лихорад­ки. Он взывал к небесам, взвинчиваясь до немыслимого крещендо, словно чувствуя нашу печаль, когда мы покидали эту таинственную страну, пробираясь среди горных басти­онов, где ветер стонал в травах и молнии трепетали среди вершин.

Той ночью легионы истерзанных душ взывали тут и там по всей громадной долине, изливая невыносимую тоску одиночества, — каждая на своем месте и в собственном ритме. Мы знали, что нам предстоит расстаться и наш маленький отряд станет еще меньше, быть может, на много месяцев, но не только эта мрачная перспектива занимала наши мысли.

— Черт бы побрал воющих тварей! — вырвалось у меня. — Надо выяснить, что это такое. Уверен, что не млекопита­ющее, хотя и не могу объяснить почему, и больше чем уверен, что тут нет ничего сверхъестественного.

— Пойдем посмотрим, — предложил практичный Джордж.

— Пошли!

Но мы не пошли, по крайней мере в ту ночь. В ту ночь мы отправились спать и лежали без сна, слушая зловещие вопли, накликавшие беду.

На другой день Герцог отбыл, лежа в импровизированном гамаке, закрепленном на головах четверых крепких африкан­цев, и мы остались одни среди доброжелательных ассумбо в их родной стране колышущихся трав. Наспех перекусив вместе с Джорджем, я обошел дом и крикнул:

— Эй, все, кто есть, собирайся, мы идем в горы. Неси ружья, много бутылка и бинокли.

Мы с Джорджем переглянулись и усмехнулись, даже встали и обменялись торжественным рукопожатием — небольшой ритуал, который мы себе позволяли, когда жизнь нам приносила внезапные дары. Вся наша экспедиция сво­бодно вздохнула, все вдруг почувствовали себя мальчишка­ми, которых выпустили из кабинета директора после основа­тельной взбучки: самое страшное осталось позади. Мы вовсе не связывали это с беднягой Герцогом — видит бог, он ни в чем не провинился, но нам приходилось нянчить его не покладая рук, и вдобавок мы оказались почти на две недели безвыходно прикованными к лагерю, и все это настолько удручало нас, что, расставшись с Герцогом, как это ни было печально, мы почувствовали облегчение.

Вскоре весь отряд уже карабкался по узкой тропинке, вьющейся вверх по склону над долиной. Это был всеобщий Исход — с нами отправилась даже домашняя прислуга, а маленькая глинобитная хижина, служившая нам жильем, была оставлена на произвол Иби, предводителя нашей маленькой армии носильщиков-намчи, для генеральной убор­ки. Вождь прислал нескольких женщин из деревни Тинта залатать кое-какие дыры в стенах, возникшие в результате слишком резких перестановок мебели и невидимой для глаз, но кипучей деятельности «белых муравьев».

Солнце сияло на безоблачном небе, когда мы нырнули в настоящий лес дремучих трав высотой в два человеческих роста. Люди затерялись в нем, как жучки; мы слышали, как остальные где-то копошатся, и могли окликнуть друг друга, но чувствовали себя отрезанными от всего мира.

Когда мы взобрались футов на тысячу вверх и деревня и наш домик показались нам условными