через стену, чтобы с ней повидаться; меня это жутко удивляло, я ему завидовал, хотелось быть таким же неуемным и откалывать такие же штучки. Да, он проводил с ней все ночи напролет. А потом отсыпался на переменках или прямо на уроках. Ему и учителей-то слушать было незачем, башка у него — первый сорт, мы все рядом с ним выглядели дебилами. Со мной он разговаривал, правда, немного — после свиданий с сестрой ему ни с кем не хотелось общаться; говорят, это всегда бывает с близнецами. В общем, там, в пансионе, их отъезд никого не расстроил.
— Ну а дальше?
— С тех пор они превратились в полуночников, я никогда не видел их в дневное время. С финансами у них проблем нет, живут вроде бы на какую-то семейную ренту, ведь у Реньо денежки водились, но тут я мало что знаю, об этом они помалкивают. Мы видимся от случая к случаю. Они часто меняют отели, живут налегке, без вещей. Вот он и попросил, чтобы я держал у себя его шмотки.
— Эта рукопись принадлежит ему?
— Ну да. Он за нее держится как за Библию. Вычитал в ней все эти бредни про Носферату, ему и ударило в голову; я-то сам ни хрена не смыслю в таких штуках, но от них иногда слышу разговоры про живых мертвецов. Они кусают людей; я так и знал, что они доиграются и влипнут в историю. Вдобавок его сестрица дает направо и налево, а желающих полно, хоть весь Париж перекусай. Стоит ему оставить ее одну, как она совершает очередную мерзость. Я всегда ее побаивался, эту Вьолен. А он делает все, чтобы ее не засадили в психушку. Пять или шесть лет назад он ее оттуда вытащил, уж не знаю как — небось, сунул кому надо, — но с тех пор стал очень осторожен и прячется с ней по разным углам. Вот только когда его чересчур уж раздразнят, он срывается. Больше ничего не могу сказать… Скажите, ОН мне поверит?
— Где находится тот пансион?
— Да его уж лет десять как похерили, даже архивов не осталось, если вы об этом. Я даже не знаю, где сейчас их бабка с дедом, да и живы ли они вообще.
Жан-Марк ополаскивает лицо под краном. После того, что я услышал, мне тоже невредно бы освежиться.
— Ты забыл главное. Ты должен выдать нам своего дружка Джордана, выдать с потрохами, доставить на дом, как подарок почтой. А когда я говорю «нам», это означает, главным образом, ЕМУ. ОН так хочет.
— Их последний адрес — «Отель де Франс», возле площади Республики. Хотя, может, они уже свалили в другое место, откуда я знаю… Больше я ничего не знаю…
И он по собственной инициативе, без наших просьб, раскрывает коробки, набитые одеждой, книгами, детскими игрушками. Среди вещей нет ни одного письменного документа, никаких наводок.
— Тебе известно о тусовках на улице Круа-Нивер? — Нет.
Уже рассвело. Мне кажется, он выложил все, что знал, больше из него ничего не выжмешь.
— Что вы… что вы собираетесь делать?
— По поводу?..
— По поводу меня…
— Да вот никак не могу решить, может, подкинуть твой адресок легавым? Или оставить ЕГО здесь, в засаде, на случай, если Джордан явится или ты вздумаешь его предупредить. Выбирай сам.
— Я уже!..
Можно даже не спрашивать, что он выбрал. Жан-Марк разражается смехом, от которого парень испуганно вздрагивает.
Ночная синева постепенно тает. Сегодня воскресенье. Уборочная машина старательно чистит пустынные тротуары, оставляя там и сям охряные разводы. Усердный бегун трусцой догоняет нас на каждом светофоре, теплый аромат круассанов, которые поглощает Жан-Марк, не дает нам уснуть, напоминая о кофе, которое ждет нас в «Тысяче и одной ночи». Ни мне, ни ему не хочется говорить; я закуриваю сигарету, пытаясь представить себе Бертрана, и вижу: вот он вскакивает с постели и бежит под горячий душ, радостно предвкушая, как встретится со мной через несколько часов и как мы заживем нашей прежней жизнью. Пока это только мечта, некое видение перед моими осоловелыми от бессонницы глазами. В полдень я узнаю, как обстоят дела. А теперь мне нужен хоть один часок. Только один часок отдыха в «1001», за стойкой бара, в окружении друзей, чтобы опомниться и подвести итоги.
Синий утренний час. Час, когда вампиры возвращаются в могилы — идеальный момент, чтобы захватить их врасплох, сонных и беззащитных. Достаточно лишь войти к ним, воздев кверху распятие и нацепив на шею чесночный венок, отдернуть штору, ослепить их жарким солнечным светом, окропить святой водой и прикончить, вонзив кол в сердце.
Мы укрываемся в «клубе неутомимых»; Жан-Марк расспрашивает, как прошла ночь в его отсутствие. Этьен уже поджидает меня, рядом с ним на стойке вешалка-чехол. Внутри мой новый костюм и рубашка, все чистое и отглаженное. Красноречивым жестом он даст понять, что занят беседой с уже тепленькими Стюартом и Рикки. Я прекрасно обошелся бы без общества этих неугомонных весельчаков, которые, видно, решили поселиться здесь навсегда. Они хлопают меня по спине, как старые друзья, бесцеремонные, прилипчивые, готовые дурачиться до самого полудня. Ух, как мне хочется послать их хорошим пинком под задницу через Атлантику, со скоростью «Конкорда», пускай бы надоедали своим землякам-янки! Видать, эти парни еще не перестроились на французское время.
— Где ты шлялся, идиот, я тебя уже три часа жду!
— Я знаю, как найти Джордана.
— Что?!
Стюарт голосит: «Мескаль! Мескаль для Тони!» И добавляет с мексиканским акцентом: «Check it out! Check it out!»note 36 Я изображаю кривую улыбку. Им невдомек, что я готов впиться им в глотку. Беру чехол и отправляюсь в туалет переодеваться. Попутно споласкиваю лицо и грудь холодной водой, вышвыриваю кроссовки и надеваю рубашку, пахнущую свежестью.
Увы, америкашки уже подстерегают меня с бокалами в руках, они присвистывают, приветствуя мое появление во всем новом, в черно-белом варианте. «Хелло, доктор Джекил! » — орут они. Хозяин «1001» недовольно косится на них; мне кажется, что он охотно вышвырнул бы обоих за дверь.
— Мне нужно поговорить с другом… с моим другом Этьеном, вам ясно? I've got to talk to him, you understand?
Это их туг же приводит в чувство, веселью конец. Я начинаю понимать, что в своей прежней жизни, жизни простого халявщика, мне случалось быть таким же прилипчивым, как они, таким же бездельником, желающим, чтобы праздник длился, и длился, и длился до бесконечности. Что я беспардонно надоедал людям, у которых была своя жизнь и свои дела. Американцы с обиженным видом отодвигаются и заказывают себе выпивку на другом конце стойки. Ну что ж, либо так, либо мне пришлось бы вразумлять их с помощью кулаков: в моем теперешнем состоянии я, не задумываясь, проучил бы эту парочку загулявших golden boys, свалившихся на нашу старушку-Европу. Этьен трогает меня за руку и придвигает чашку кофе.
— В одном отеле у площади Республики, — говорю я.
И показываю папку с рукописью, лежащую на табурете.
— Они с самого детства были полуночниками, эти ребята. Их потрясла смерть родителей; Джордан прочел рукопись, и с того момента они начали играть в вампиров. Это похоже на бред, но это так.
— А при чем здесь старик?
— По-моему, он заморочил меня с самого начала, сказав, что Джордан хочет его прикончить. Теперь мне кажется, что все скорее наоборот. У меня с ним встреча в полдень.
Кто-то завел жалобное соло на трубе, грустное до смерти, такие мелодии обычно сопровождают последнюю сигарету и расставание со всеми надеждами. Я спрашиваю Жан-Марка, нет ли у него чего- нибудь повеселее.
— А я пока смотаюсь в «Отель де Франс».
Жан-Марк садится за столик с огромной чашкой кофе, американцы тут же подваливают к нему и хлопают его по животу. Стараясь избежать их приставаний, он идет к магнитофону и вставляет кассету с блюзами. Томное протяжное вступление посвящено заре: «Woke up this morning… » Интересно, почему это все блюзы начинаются со слов «Сегодня я проснулся на заре»?
А я-то просил поставить что-нибудь повеселее!
