На этом их диалог оборвался. Потом хлопнула дверь и скрипнули задвижки. Непрядов догадался, что Катю с балкона увезли в комнату. За стенкой какое-то время слышались приглушённые голоса, но уже ничего невозможно было разобрать. Дорого бы дал Егор, чтобы до конца дослушать разговор Светланы Игоревны с дочерью. Однако и без этого было ясно, что тещина «словесная терапия» всё же понемногу излечивала Катину душу. Это было не менее важно, чем предстоящая операция, на которую возлагались большие надежды.

Непрядову снова пришлось покинуть Ленинград. Его срочно отозвали в бригаду с назначением на должность заместителя командира бригады. Однако не очень-то охотно Непрядов пошёл на повышение, хотя и сулило оно несомненные перспективы по службе. На этом лично настаивал комбриг, ссылаясь на мнение вышестоящего начальства. Самому же Непрядову куда более по душе было бы оставаться командиром своей лодки, медленно «выздоравливавшей» на стапелях морзавода, спокойно заканчивать академию «в дубах» и постоянно бывать рядом с женой, которой он теперь особенно нужен. Но что поделать, если служебная необходимость и на этот раз отторгала его не только от семьи, но и от экипажа, в который Егор вкладывал всю душу. Как истинный схимник обители подводных мореходов, он смирился со своим теперешним состоянием и потащил на плечах своих бремя новых забот.

Служебных дел заметно прибавилось. В новой должности Непрядов окончательно перестал принадлежать самому себе. Раньше он наивно полагал, что только старпомы клянут свою судьбу, оттого что им приходится дневать и ночевать в лодочных отсеках, головой отвечая и за технику, и за весь личный состав. Даже в том случае, когда лодка стоит у пирса на швартовых, любой старпом не перестаёт себя чувствовать чем-то вроде сторожевого пса, который на короткой цепи пристёгнут к корабельному трапу. Он вечно разрывается между берегом и кораблём, доверяясь лишь собственной интуиции корабельного хозяина. А что уж говорить, когда лодка выходит в море и забот старпомовских ещё больше прибывает!

Но замкомбрига, как оказалось, это тот же старпом, только помноженный на количество находящихся в бригаде лодок. Ему абсолютно до всего есть дело, что касается всей техники и всех людей, причастных под его началом к службе подводного плавания. Безукоризненное знание обстановки на ТВД, планирование выходов в море, береговые тренировки корабельных боевых расчётов, безупречное знание всей служебной документации, регулярные занятия с офицерским составом — да мало ли таких сфер приложения усилий, в которых Непрядов просто обязан быть всеведущ и неуязвим. Если старпом в чём-то ошибался за одну, собственную лодку, то замкомбрига — разом за целую дюжину субмарин. И про него говорили тоже: хорошая бригада — хороший комбриг, если плохая бригада — плохой заместитель. А плохих старших начальников на флоте, как водится, никогда не бывает.

Через пару недель Непрядов вполне освоился со своими новыми обязанностями. Исполнял он их, пожалуй, не хуже своих предшественников. А насколько лучше — так не ему было судить. Просто добросовестно тянул служебную лямку, насколько хватало сил и умения. Так получалось, что он чаще бывал в море, чем на берегу. Выходил бессменным обеспечивающим на учения и стрельбы, натаскивал молодых командиров по всем тонкостям и нюансам корабельной службы. А в итоге штормовал в море побольше, чем в свою собственную командирскую бытность.

Настал день, когда самое тяжкое бремя свалилось с Егоровых плеч. Операция на позвоночнике у Кати прошла успешно, и дела у неё, наконец-то, пошли на поправку. Теперь каждая весточка от жены вдохновляла и радовала. Уже не было сомнений, что она в состоянии побороть свой недуг. К весне Катя начала вставать на ноги и делать первые шаги, а в начале осени, благодаря тренировкам, доходившим порой до полного самоистязания, она смогла ходить уже без помощи костылей. Вероятно, прежняя спортивная закалка и неутомимая жажда полноценной жизни брали своё.

Когда Катя, достаточно окрепнув, снова приехала к Непрядову на Севера, он еле узнал её — настолько она опять похорошела, приобретая какие-то неведомые прежде черты зрелой, уверенной в себе женщины. Правда, в её движениях теперь не было прежней воздушной лёгкости, зато появилась какая-то чарующая пластика, значимость в каждом жесте рук, в мимике такого же очаровательного лица с маленькими губками и большими совиными глазами.

Егор был бесконечно счастлив, радуясь окончательному выздоровлению жены. «Вот уж теперь, — уверял он себя, — мы точно с ней навсегда вместе, снова заживём душа в душу и не разлей вода». И пускай по-прежнему ждали его в океанах тысячи ураганов и бурь — все они были ему по плечу, «как приходящи, так и проходящи». Постоянной была лишь его большая земная любовь. Снова на берегу затеплился его семейный очаг — то заветное место, куда его постоянно будет тянуть, как бы далеко и надолго не уходил он в море. Так он думал до тех пор, пока на третий день их счастливой супружеской жизни Катя снова не заговорила о цирке.

Вечером, после семейного ужина, они решили прогуляться к своей заветной сопке. Было тихо, сухо, свежо. Солнце висело где-то у самого горизонта, подсвечивая гранитный береговой урез и остекленевшую гладь залив. Ветер слегка вздыхал, запах прелой листвы напоминали об осени. Под ногами печально шуршала пожухлая трава, как бы жалуясь на приближавшиеся холода. Помогая преодолеть подъём, Непрядов бережно придерживал жену за локоть. Она же улыбкой просила его не беспокоиться, полагаясь на свои тренированные ноги, да лёгкую палочку, на которую пока приходилось опираться.

— Ты знаешь, Егор, — заговорила она, продолжая таинственно улыбаться. — Как только я поняла, что все страхи мои позади, то как-то ночью не совладала с искушением и пришла в свой цирк. Знакомый вахтёр узнал меня и пропустил без лишних слов. Мне ничего не было нужно, хотелось только ещё разочек взглянуть на арену и… всё. — Она искоса глянула на мужа, пытаясь понять, какое это на него производит впечатление.

Егор молчал.

— Я включила малое освещение и пошла на круг. Ты знаешь, манеж ночью совсем не тот, что днём. Там творятся настоящие чудеса акустики. Я шла, и звуки моих шагов многократно повторяло эхо. Потом остановилась и хлопнула в ладоши. И вдруг показалось, что мне зааплодировал пустой зал. Это было нечто такое, отчего до сих пор не могу прийти в себя. Один старый ковёрный как-то говорил, что так дают себя знать бессмертные души цирковых артистов, которых давно нет среди нас. Они там навсегда поселяются как на Олимпе и судят каждого из нас по делам нашим…

— Эх, Катька-котёнок, — уныло сказал Егор, всё понимая. — Причём здесь какие-то цирковые духи и призраки! Говори уж прямо, когда опять покидаешь меня?

— Егор, я тебя очень… очень люблю. Ты даже не знаешь как…

— Знаю. Но цирк всё же любишь больше.

Она взглянула глазами, полными страдания и слёз. И Егор понял, как ей тяжело. Он заставил себя улыбнуться в ответ и сказал как ни в чём ни бывало:

— Катюша, ты уж только поосторожней теперь. С высотой шутки плохи, сама знаешь.

Она просветлела улыбкой, смахивая платочком слезинки.

— Можешь не беспокоиться, с акробатикой всё покончено. И речь совсем не об этом.

— Тогда о чём же ещё?

— Ты ведь знаешь, я окончила режиссёрские курсы. Даже когда совсем тяжело было, в глубине души всё равно не переставала думать о цирке. Это было для меня какое-то наважденье, какое-то проклятье, от которого не было сил избавиться. Потом явилось нечто более конкретное, осмысленное. И это придало мне сил бороться не столько с моей болезнью, сколько с самой собой, — недоверчиво глянув на мужа, она поинтересовалась на всякий случай. — Тебе, может быть, это не так интересно?

— Да что ты! — с обидой ответил Егор. — Мне всё и всегда крайне интересно и важно, что касается тебя.

— Тогда знаешь, как это для меня важно. Дело в том, что современный цирк всё больше и больше становится театром. Суть такова, чтобы на основе сложного, красивого трюка, при помощи музыки и света, создать полнокровный художественный образ. По себе знаю, что цирковому артисту уже мало быть одним лишь акробатом и трюкачом. Ведь каждый номер — это своеобразный маленький спектакль, который