Катькин характер. Только вот настал тот проклятый день, когда нервы у неё не выдержали. Мне потом уже об этом рассказали. Была обыкновенная тренировка, группа работала на трапециях. А он по-прежнему орал на неё, называл тупицей, бездарью… Мою-то Катьку! Представляю, как она всё это воспринимала. И как на грех, куда-то Стёпка пропал. Она же его перед этим по всем городским детприёмникам и больницам разыскивала. Уму непостижимо, в каком состоянии она тогда работала на высоте. Здесь ещё этот «брандахлыст» начал выкобениваться перед ней. В какой-то момент Катька отстегнула вгорячах лонжу, а Серж этого будто и не заметил. Потом одно неверное движение и…

Тимофей Фёдорович пристально поглядел на зятя, стараясь понять, какое впечатление произвели его слова. Егор молчал, до боли стиснув зубы. Теперь уже ничего так не хотелось, как разыскать этого самого Сержа, хоть из-под земли его достать. Впрочем, сделать это было не трудно, поскольку в цирковых афишах значилось ненавистное Егору имя. Глянув на часы, он удостоверился, что вечернее представление ещё продолжалось. Непрядов хотел было встать из-за стола, но Тимофей Фёдорович, предугадав его желание, удержал зятя на месте.

— Сиди! — приказал он. — И не вздумай снова чего-нибудь по глупости натворить. Не мальчик уже.

— Такое прощать нельзя, — сказал Егор, не оставляя своего желания любыми способами достать подлеца.

— Что на этот раз? Опять морду ему набьёшь?

— Не знаю, — ответил Егор, хотя наперёд знал, что при первой же встрече изувечит Сержа, если не прикончит его совсем.

— Да остановись ты, дурной, — Тимофей Фёдорович крепко держал зятя за плечи. — Не стоит это сучье вымя того, чтобы марать о него руки, а потом из-за этого иметь кучу неприятностей. Нет его больше в городе, слинял. И не думаю, что ты его скоро вообще где-нибудь отыщешь.

Непрядов потёр ладонью подбородок, как бы с усилием приходя в себя. А Тимофей Фёдорович уже нетвёрдой рукой снова начал наполнять рюмки. Горлышко бутылки дробной морзянкой стучало по ободку хрустальной рюмки, водка проливалась на скатерть.

— Теперь вижу, что характером ты и впрямь весь в Степана, отца своего, — говорил Плетнёв укоризненно. — Батька твой так же вот, как бы всегда исподволь, яростью закипал. И тогда уж держись, вражья сила… Он просто бешеным становился хоть в смертном бою, хоть в обыкновенной драке. Такая уж ваша Непрядовская натура.

— Какая есть, — буркнул Егор, нехотя опускаясь на стул.

После того, как они вновь выпили, Тимофей Фёдорович раздумчиво, как бы вторя своим мыслям, произнёс:

— Не-ет, что ни говори… Хоть и прескверная характером, но мудрая у тебя всё-таки тёща.

— Это в каком смысле? — попросил Егор уточнить, понемногу успокаиваясь.

— Да в том самом, что до моего приезда не позволила тебе пойти в цирк и учинить там своё дознание. Представляю, что бы ты в горячке сотворил с этим самым Сержем. Насколько знаю, он ведь только вчера полностью рассчитался и куда-то уехал, бросив свою труппу.

— А жаль, — вполне искренне признался Непрядов.

Теперь ему хотелось только одного — в глаза посмотреть этому Сержу. И ничего больше. Зато с особой силой он вновь почувствовал нерастраченную нежность к своей жене. «Эх, Катька-котёнок, — подумалось ему. — Дуреха ты моя милая. Куда ж нам друг без друга деться?»

Время было уже позднее. Тимофей Фёдорович остался на кухне, чтобы докончить бутылку и ещё покурить. А Егор, пожелав тестю спокойной ночи, отправился в свою комнату. Там было довольно свежо, поскольку ведущая на балкон дверь весь вечер оставалась открытой. Непрядов приблизился к ней, чтобы затворить, как услышал негромкие голоса, доносившиеся с соседнего балкона. Егор догадался, что Светлана Игоревна как раз в этот момент вывозила Катю на коляске подышать свежим воздухом. Мать и дочь спали теперь в одной комнате.

Не зажигая свет, Егор невольно задержался у приоткрытой двери.

— Не смей никогда жаловаться на свою мнимую убогость, — отчитывала Светлана Игоревна дочь. — Этим ты просто мучаешь тех, кто тебя всё равно любит. И любить будет всегда!

— Но мне от этого не легче, — с грустью, но без отчаянья говорили Катя. — Эта любовь похожа на обыкновенную жалость, от которой становится ещё тяжелее.

— Какая же ты у меня еще глупенькая, — увещевала мать. — Неужели ты не знаешь, что в истинно русских деревнях, да хотя бы и в Укромовке вашей, слово «жалеть» всегда означает — любить. Только более искреннее и нежнее, чем в это понятие вкладывают смысл вообще. А Егор твой?.. Меня бы так вот любовью жалели, как он тебя, — при этом тёща нервно хохотнула. — Признаюсь, я сначала позволила себе усомниться в его чувствах. Так себе, на всякий случай, хотя к этому не было абсолютно никаких причин. Вот глядела на него и думала: высок, подтянут, красив… К тому же умом и талантом не обижен. От такого редкая баба голову не потеряет, рассуждала я со своей невысокой колокольни, а мужчины, мол, все одинаковы, их только пальцем помани… Да выходит, что совсем зря так думала. Потом сама же в этом раскаялась. Своим подозрением я сильно обидела Егора, хотя этого он, право же, никак не заслуживал. Теперь я вижу, что он не только любовь, а жизнь свою отдаёт тебе целиком и без остатка.

— Этого совсем не требуется. Пускай жизнь остается при нём, поскольку он мне живой нужен.

— Ты не поняла. Я говорю о глубине и силе его чувства к тебе, которые, как твоя мать, очень хорошо вижу. Этот суровый моряк никогда тебя не бросит и не предаст. Да за его широкой спиной тебе вообще нечего бояться.

— Я тоже его никогда не обманывала и не предавала. Думаю, он это прекрасно знает и потому так всегда уверен в себе и спокоен. И я тоже знаю, что у них в Непрядовском роду — все однолюбы. Пока я с ним, все другие женщины будут ему просто неинтересны.

— Для меня тоже не новость, что не в меня ты характером пошла. Мне бы, дочка, твою неотразимую внешность, красоту, дарование цирковой звезды…

— И что тогда было бы?

— А все поклонники вот здесь бы у меня валялись, — Светлана Игоревна для большей убедительности притопнула ногой.

«Ну и тёща, — изумлённо думал Егор. — Какой только бес ей под ребро угодил на старости лет?»

Непрядов стоял чуть дыша, прячась за тяжёлыми плотными гардинами, которые загораживали балконную дверь.

— Ма-ама, ма-амочка, — с лукавым удивлением и укоризной произнесла Катя. — И это говорит мне доктор медицинских наук, блестящее светило отечественной медицины?.. Ну, зачем этому «светиле» так много обезумевших от неё мужчин, что оно с ними делать станет в его-то бальзаковском возрасте?

— Не хами, Катюха! Я ещё совсем не стара, к тому же не дурна собой. И мужчины это знают. Это вы с Егором зацикленные друг на друге как два стоптанных деревенских валенка.

«Во, даёт тёща! — только и смог подумать Егор. — Да у неё, похоже, столько любовников, сколько седины в волосах…» Он уже не понимал, где Светлана Игоревна шутит, а где говорит правду.

— Чего же ты хочешь? — так же в недоумении спросила Катя.

— А немного. Того же, что и все: любить и быть любимой. Это «светило», как ты говоришь, оно тоже ведь женщина.

— Разве тебя не любят?

— Долго объяснять, дочка, — она немного подумала, вероятно не зная, какие подыскать слова себе в оправдание, потом промолвила. — Всё гораздо сложнее, чем ты думаешь. Дело в том, дело в том… что мне просто не хочется стареть. Бальзаковский возраст ещё никому не был в утешение. Вольно же тебе родной- то матери об этом напоминать, язва ты этакая.

— Прости, родненькая, если обидела. Но мне бы твои заботы…

— Не беспокойся. Мои заботы станут когда-нибудь и твоими тоже. Они от тебя, по диалектике вещей, никуда не денутся. Живи и радуйся дочка, пока молода и любима. Но главное — верь, что болезнь твоя излечима, и всё самое значительное в жизни у тебя ещё впереди.

— Что-то прохладно стало, — сказала Катя, то ли не желая больше говорить о себе, то ли действительно озябнув.