– Она удостоена великой чести – стать спутницей убара, – сказал Мвога.

– Видал я Билу Хуруму, – скривился Кису. – Для него любая женщина – рабыня, и не более. Я встречал в его дворце свежих, благоуханных рабынь, черных, белых и желтых. Все они хорошо знают, как доставить мужчине удовольствие. Била Хурума собрал настоящий цветник страстных и опытных красоток. Если ты не хочешь изнывать от одиночества в своих покоях, – громко произнес он, обращаясь к Тенде, – тебе придется хорошо повертеться. У тебя будет много соперниц. Ты научишься ползать у ног убара и ублажать его со всем пылом искусной рабыни.

Тенде глядела на мятежника все так же надменно и безучастно.

– И ты будешь делать это, Тенде, – продолжал Кису, – потому что я вижу по твоим глазам: в душе ты – настоящая рабыня.

Тенде томно подняла правую руку, с запястья которой свисал хлыст. Рабыни испуганно замерли и опустили веера.

Тенде грациозно встала с подушек и лениво, словно нехотя, подошла к краю платформы.

– Тебе нечего сказать мне, милая моя Тенде, дочь предателя Аибу? – издевательски вопросил Кису.

Вместо ответа девушка наотмашь ударила его хлыстом по лицу. Кису зажмурился, чтобы уберечь глаза.

– Я не разговариваю с простолюдинами, – проронила Тенде и с тем же каменным лицом вернулась на ложе. По еле заметному взмаху руки рабыни снова принялись обмахивать ее веерами.

Кису открыл глаза. Лицо его перечеркнул кровоточащий щрам. Он сжал кулаки.

– Вперед, – приказал Мвога одному из аскари, стоявших на платформе. Тот прикрикнул на рабов, впряженных в каноэ, и копьем указал на запад. Процессия двинулась с места. Мы молча провожали ее взглядами.

Я покосился на Кису и понял, что долго ждать мне не придется.

– Копай! – прикрикнул аскари.

Я глубоко погрузил лопату в ил. Теперь мне было спокойно и даже радостно.

Мы сидели в клетке на длинном плоту. Я просунул палец под ошейник, чтобы он не так давил на горло. Вокруг распространялся болотный смрад.

Раздалось звяканье цепи – в темноте ко мне кто-то подкрался. Я ногтем соскоблил ржавое пятнышко с цепи у ошейника. Издалека, из-за болота, доносились крики лесных, завывание крохотных длинноруких обезьянок. Около ана назад прошел дождь, небо по-прежнему было затянуто тучами. Для дела, которое нам предстояло, ночь выдалась удачной.

– Мне нужно поговорить с тобой, – сказал Кису на ломаном горианском.

– Не знал, что ты говоришь по-гориански, – откликнулся я, вглядываясь во тьму.

– Как-то раз, еще ребенком, я сбежал из дому. Два года прожил в Шенди, а потом вернулся в Укунгу.

– Наверное, деревня была тесна для тебя. Не всякий ребенок отважился бы на такое долгое и опасное путешеcвие.

– Но я вернулся в Укунгу, – повторил он.

– Должно быть, потому ты так радеешь за Укунгу, что когда-то сбежал из этих мест.

– Мне нужно поговорить с тобой.

– А что, если я не разговариваю со знатными людьми?

– Извини меня, – сказал Кису. – Я был дураком.

– Значит, ты все-таки решил взять пример с Билы Хурумы, который говорит со всеми?

– А как иначе услышать другого человека и понять его?

– Нищий может говорить и с нищим и с убаром, – сказал я

– Это – пословица Шенде.

– Да.

– Ты говоришь на ушинди?

– Немного.

– Ты понимаешь, что я говорю? – спросил он на диалекте, которым пользовались при дворе Билы Хурумы.

– Да, – ответил я. Ему было так же нелегко говорить на горианском, как и мне на ушинди. – Если будет непонятно, я скажу.

Я не сомневался, что мы поймем друг друга, лавируя между двумя языками.

– Я постараюсь говорить по-гориански, – сказал Кису. – По крайней мере, это не язык Билы Хурумы.

– У него есть и другие достоинства, – заметил я. – Это сложный и красивый язык с обширным словарем.

– Самый красивый язык в мире – язык укунгу, – возразил Кису.

– Может быть. Но я его не знаю.