Рус крикнул волхву:

– Спроси, как его зовут. И почему, когда его поймали, он бежал не к стенам града, а от него?

Волхв перевел вопрос, иудей после паузы что-то пробормотал. Корнило переспросил, иудей ответил громче.

– Его зовут Перец, – сказал Корнило. Не удержался, расхохотался. – Что за имена?.. Ну, тупой народ. Даже имен толковых не придумают. Говорит, что искал свою сестру. Брешет, наверное, как бродячий пес. Они все здесь брешут.

– Сестру? – удивился Рус. – Искать там, где уже побывал Ерш? Да и остальные не лаптем щи хлебают…

Воины захохотали.

– Она исчезла, когда сюда пришли мы. Он думает, что она может быть в тех весях, которые захватили мы раньше.

Рус мерил его задумчивым взором. Тот стоял чуть сгорбившись, словно готовился к прыжку. Во всей фигуре было отчаяние и желание продать жизнь как можно дороже. Кровоподтек на скуле запорошило грязью и пылью.

– Скажи ему, – велел Рус, – что он волен искать свою женщину.

Среди дружинников пронесся говор, а из задних рядов выкрикнули задорно, Рус узнал голос Баюна:

– А для чего живем, как не ради женщин? И для чего добываем славу, завоевываем страны? Только чтобы сложить у ног любимых…

Рус снял с пальца перстень, бросил волхву. Тот ловко поймал, протянул иудею:

– Держи. Князь дарит за то, что дрался умело. И до конца.

Иудей тупо смотрел на золотой перстень на ладони. Разбитые в кровь губы шелохнулись. Слов его Рус не понял, догадался, крикнул нетерпеливо:

– По нему тебя пропустят и не тронут. Найдешь, забирай со всеми вещами, которые можешь унести на себе.

Сова хохотнул, сказал предостерегающе:

– Княже, ты его погубишь! Это ж иудей!

– Ну и что?

– Он столько нагрузит, если на дурика, что надорвется, а девка останется вдовой, нецелованной… Ох и хитрый же ты!

Варвары стегнули коней, унеслись с гиком и свистом, похожие на кентавров. Он остался как столб, голова еще гудела от удара о землю.

Конский топот отдалился. В кулаке стало больно, он с трудом разжал пальцы. В ладонь врезался до крови массивный перстень. Кроваво-красный камень горел как налитый кровью глаз демона.

Перец прошептал молитву, со страхом огляделся. Под ногами черно от золы, а из сожженной веси несет дымом и сладковато-тошнотворным запахом горелого мяса. В воздухе еще летают хлопья сожженных тряпок, а на деревьях ветви гнутся от довольных ворон, уже сытых и осоловевших.

– Надо идти, – прошептал он обреченно.

В душе было пусто и зябко. Когда был бой, он знал, что надо лишь перетерпеть немного боли, когда лезвие чужого топора врубится в его нежную плоть, а потом господь примет в объятия, он войдет в обитель добра и света, вкусит блаженство в лоне Авраамовом, узрит всех своих предков, кои крепили мощь Израиля… но сейчас он стоял живой на пепелище, еще видны спины удаляющихся скифов, от сгоревшей веси дует холодный ветер.

Солнце опустилось, небо начало темнеть, и Перец перешел на бег. Сердце колотилось так часто, что едва не разрывало грудь. Дыхание вырывалось со свистом, горло пересохло. Ноги стали тяжелые, он едва тащился, проклиная свою внезапную слабость.

Месяц поднялся ясный, отмытый, но, поднимаясь выше, становился все бледнее, блеск его ослабел. Перец слышал свое тяжелое дыхание.

Из последних сил он взбежал на пригорок, за которым открывается вид на родную весь… Он остановился, будто его схватила и сжала гигантская рука. Из груди вырвался нечеловеческий вопль, что перешел в волчий вой.

Из черного пепелища торчали обгорелые каменные печи, кое-где дотлевали балки. Ветерок раздувал остатки углей, от пепла несло теплом, но кроме пепла и гари не осталось ничего. Сгорели даже ограды, а поля и огороды вытоптаны нещадно, скот скифов сожрал все, а что не сожрал, то вбил копытами в землю.

Бледная луна равнодушно висела над пепелищем. Мертвый свет зловеще и предостерегающе оттенял руины, черные трубы уцелевших печей. Дико и страшно торчал остов обугленной ветлы, раздвоенный на конце, словно воздевший в отчаянии к небу руки…

Из-под ног вздымались серые облачка пепла. Он тащился, чувствуя себя слабым и старым. Корочка золы с легким треском лопалась под ногами, хищно проглядывали багровые угольки. Все расплывалось перед глазами. Он не сразу понял, что это бегущие слезы туманят взор. Где богатые дома, просторные сараи, загоны для скота, добротные конюшни?

На месте его дома торчал обгоревший остов печи, черный и разрушенный наполовину, будто чудовищный кулак ударил с небес, расколол и разбросал камни.

– О мать, – прошептал он. Губы задрожали, он чувствовал, как лицо кривится от плача, и в слезах было хоть малое облегчение. – Отец, сестренка…

Без сил, без жизни он опустился на еще теплый камень.