– Будь и ты здрав, доблестный мандарин!.. Спасибо, что принял нас за китайцев, но мы, увы, всего лишь русские… Однако мы стараемся вовсю, овладеваем древними науками Высшего Знания через Незнание и уже достигли немалого… Будь нашим гостем, доблестный мандарин!
Воевода наблюдал и слушал обалдело, наконец прорычал зло:
– Какой я тебе на хрен хрюкт? Я воевода!
– Ты столь доблестен и устрашающ, – сказал человек с поклоном, – что мы тебя приняли не за какого- то воеводу, а за самого китайского мандарина! Позволь, поможем тебе слезть с коня…
– Брысь, – сказал воевода. – Я и на коне въеду в вашу… это у вас что за собачья будка в три поверха?
Он пустил коня вперед, ворота во внутренний замок уже открывали, там тоже кланялись. Мужик спешил сзади, путаясь в полах халата как в соплях, объяснял торопливо:
– Это у нас монастырь такой!.. У них там в Китае монастырь, из которого бредут по свету ихние калики в поисках справедливости! Вот мы и построили у себя тоже, чтоб значитца… Все, как у них…
Воевода сказал брезгливо:
– Ну да?.. А на кой черт глиной перепачкали?
– Так у них весь монастырь из глины, – объяснил мужик словоохотливо. – И все там из глины!.. У нас же глина в редкость. Вот и строим из каких-то паршивых бревен, а потом глиной только замазываем, чтобы на бедность нашу не соромно смотреть самим.
На окраину русского села с китайским обликом въезжали передние всадники, принцесса и герцог во главе. Воевода с таким остервенением замахал обеими руками, чтобы проезжали мимо, словно здесь все уже пошли трупными пятнами от испанской чумы.
Герцог пожал плечами, холеное лицо оставалось холодным и надменным. Не поворачивая головы, проехал мимо врат, а мы с воеводой пустили коней в глубь двора. Воевода еще крикнул зычно:
– Езжайте, езжайте!.. Мы только воды студеной напьемся, а там нагоним.
Герцог бросил в мою сторону ненавидящий взгляд, в котором читалось: не торопитесь. Пусть вас там хоть эти желтые чем-нибудь заразят.
Во дворе один бедолага изгибался как припадочный, руки и ноги выворачивало, а широкая рожа устрашающе перекашивалась. Воевода сочувствующе покачивал головой, сколько ж тут собралось богом обиженных, увечных еще в утробе, юродивых и слюни пускающих. Одному, особо жутко дергающемуся, бросил монетку. Несчастный был даже подпоясан веревкой черного цвета, что явно означало скорую черную смерть.
На крыльцо вышли двое в желтых халатах и в желтых высоких шапках. Мы с воеводой сразу признали старших, только они в шапках, а что один тощий как жердь, а другой грузный, как корова на задних ногах, то явно ж болезнь дает о себе знать.
Оба держали по широкой миске, наполненной водой. Воевода подозрительно хрюкнул, ему бы в простом ковшике, ему ж необязательно рылом влезать в кувшин, я пихнул его в бок:
– Это не нарочно. Пиала!
– Пи…
– Пиала. Эх, широк русский человек, широк…
Воевода не понял, переспросил:
– Что говоришь?
– Широк, говорю, русский человек… Чересчур широк! Надо бы – сузить.
Последние слова я произнес со злостью, воевода понял по-своему, с лязгом бросил руку на рукоять топора, он любил этот лязг металла, а я напомнил:
– Ты пей воду. Нам еще догонять тех… которые свои.
Мои пальцы соприкоснулись с пальцами настоятеля или тренера этого монастыря, я ощутил короткий электрический разряд. Его глаза расширились, а я взял чашу и припал к холодной чистой воде.
Воевода, напротив, пил медленно, осторожно, брезгливо процеживая воду, как конь из болота, сквозь стиснутые зубы. Настоятели, поглядывая на нас благожелательно, улыбались, кланялись, потом тощий сказал толстому:
– У меня растет хороший ученик. Я говорю о Степ-ке. У него какой стиль?
– Сунь-ху, – ответил толстый горделиво.
– А… гм… Это хорошо. Но не противоречит ли… У тебя какой?
– Вынь-су-хим… К тому же у меня школа кинь-ху в традициях наху, с элементами факъю, так что направление одно.
Тощий воскликнул восторженно, одним глазом поглядывая украдкой, какое впечатление это производит на нас:
– Ого!.. А это что?
– Влияние заморских школ, – объяснил толстый напыщенно, – довольно сильное влияние. Правда, грубоватое, без глубокой философской школы, что характерно для наших школ, но сейчас все грубеют, тупеют, наши древние школы теряют изысканность и непостижимость через внепостижимость Запостижимости.
Тощий кивал, сказал глубокомысленно:
